пространная и схематичная «Моя автобиография», написанная Булгаковом в 1939 году, когда его одолевали мысли о самоубийстве. Уже тогда писатель утверждал, что человек должен изо всех сил противостоять внутренним побуждениям, ведущим к саморазрушению личности, и заявлял, что для него, Булгакова, искусство писать сценарии, пьесы или книги – единственное средство борьбы с отчаянием. В своем дневнике Булгаков ставил перед собой серьезнейшие вопросы. Дневник писался между 1912 и 1933 годами, но о его содержании люди узнали опять же лишь после смерти писателя. Оригинал не сохранился – он его сжёг, и я знакомился с текстом по копии, снятой в ОГПУ. То же могу сказать и о попавшей мне в руки переписки женщины, страстно любившей Булгакова.

Писатель обращался к ней со словами: «Моя вечная любовь!» До самой своей смерти писатель хранил эти письма в потайном ящике рабочего стола.

В ходе исследования я установил, что действительно существовал доктор Н.А. Захаров, врач по профессии; он провёл возле одра умирающего писателя последние шесть месяцев.

Разумеется, я первым делом ознакомился с биографией, написанной литературоведом П.С.Поповым. Факты, почерпнутые из нее, ни в коей мере не противоречили тем, что были изложены в тексте, полученном от Эдуарда Хлысталова. Однако личностное начало великого писателя в «поповской» интерпретации Булгакова было выражено не столь ярко, как в письмах доктора Н.А. Захарова в переписке с булгаковедом В.И. Сахаровым.

Я перелопатил гору литературы о Булгакове: его жизнеописания, биографии, документы, воспоминания жён мастера, его друзей, коллег по театрам, наконец, его художественные произведения.

Казалось бы, я должен был приблизиться к постижению сути – кем был реальный Булгаков? Но вместо этого я все дальше и дальше уходил от истины, все глубже и глубже погружаясь в иллюзорный мир версий, миражей и легенд. Появилось ощущение, что я переступил порог какого-то театра абсурда, где вершится таинство, колдовское действо искусства, где луч прожектора «пистолета» направлен не для того, чтобы высветить тот или иной предмет, а для того, чтобы исказить его. Ирония заключалась в том, что перед кончиной Булгаков высказал ближайшим друзьями свое страстное желание, чтобы посмертно правда о его жизни восторжествовала, – вся правда, без утайки. Он боялся, что определенные факты его жизни будут намеренно искажены, а то и вовсе скрыты.

Как выяснилось, беспокойство Булгакова по поводу того, что правда о нем не станет гласной, что многое будет неверно интерпретировано или подвергнется сознательному замалчиванию, не было беспочвенным.

По библиотекам мира было рассредоточено огромное количество материалов, прямо или косвенно имеющих отношение к биографии и творчеству Мастера. К своему удивлению, я обнаружил, что год от года в результате того или иного происшествия документы, повествующие о Булгакове и его жизни, подвергались порче или вообще уничтожались: терялись, похищались, фальсифицировались; сведения искажались конечно же умышленно. Все делалось для того, чтобы скрыть правду о Булгакове, какой бы она ни была. Это походило на то, с чем я сталкивался, когда служил в СВР. Там была та же картина: факты подтасовывались, некоторые бумаги приводились в полную негодность. Это делалось для того, чтобы в официальных отчетах деятельность СВР выглядела пристойно. Но ради чего творился произвол, когда дело касалось памяти писателя? Кому именно и какая конкретно информация была опасна?

Я читал одну за другой книги о Булгакове – документальные и беллетристические жизнеописания. Все они так сильно расходились между собой, так сильно отличались в трактовке психологических и физических характеристик писателя, что я то и дело спрашивал себя: об одном и том же человеке идет речь или о разных? В течение первых двух десятилетий после смерти Булгакова была полная тишина, и только с шестидесятых годов прошлого столетия был напечатан его закатный роман «Мастер и Маргарита», появился целый ряд его биографий, сняты документальные и художественные фильмы.

Первый солидный, действительно научный труд о писателе вышел в свет только в 1984 году. Это «Жизнь Булгакова» – внушительная монография, содержащая глубокий анализ фактологического материала, созданная литератором М.О. Чудаковой. Работа, скрупулезно выполненная серьезным исследователем, выгодно отличалась от ранних сочинений, например того же П.С. Попова, грешащего многочисленными неточностями и изобилующего противоречиями. Чудакова потратила на создание книги несколько лет жизни.

Я обращался к разным источникам информации и снова и снова убеждался в том, что я не единственный, кто, взявшись за изучение жизни Булгакова, испытывал сильнейшее воздействие на мозг и тело некой силы, природу которой выяснить не удавалось. Такое наблюдалось как на веку Мастера, так и после его смерти. Это занятие накладывало на того, кто за него брался, неизгладимый отпечаток, меняло личность в корне и, к несчастью, далеко не всегда в лучшую сторону. Опыт Чудаковой показал, что чем настойчивее человек стремится докопаться до сути и раскрыть загадку Булгакова, тем кошмарнее изменения (как правило, необратимые), происходящие в душе и организме исследователя. Зависимость кажется слишком неправдоподобной и нереальной, но я на своем примере убедился, что она существует. В нее не веришь лишь до тех пор, пока сам с головой не окунешься в проблему и не познаешь изнутри, что это такое.

По мере того как продолжалось мое исследование, я осознавал (сначала смутно, потом все отчетливее), что во мне что-то происходит, что-то меняется. Чтение и конспектирование поглощали меня целиком. Я начал быстро терять в весе, перестал спать. В ушах по-прежнему подзванивали какие-то звонки, зрение ухудшилось, появились мушки. Но я решил не обращать внимания на эти неприятности и довести дело до конца. На исходе третьей недели я приступил к систематизации фактов, которые к тому времени накопил, и засел за компьютер.

С жаждой узнать новое, до сих пор скрытое от людских глаз, я набросился на эту тему «Булгаков». Мой опус «Исследование или жизнеописание М.А. Булгакова», переросло в болезнь, в навязчивую идэ-фикс. Чем больше я читал, тем меньше что-либо иное, кроме моих изысканий, значило для меня. Я постепенно утрачивал интерес к еде, хотя был разборчивым гурманом, совсем перестал смотреть телевизор, слушать радио, читать газеты. Почтальон регулярно засовывал мне под дверь письма, счета на коммунальные услуги. Нераспечатанные письма я бросал в ящик письменного стола, которые так и валялись в заклеенных конвертах.

На телефонные звонки я вначале откликался, нес замысловатую чепуху: мол, попал в аварию, повредил спину, теперь лечусь. Но вскоре перестал брать трубку, рассудив, что тот, кто хочет связаться со мной, вполне может обойтись без телефона. Нечего звонить – возьми и напиши! В конце концов, должно же дойти до людей, что дергание по всякому поводу причиняет мне, хворому, острую физическую боль! Постепенно звонки прекратились.