Шрифт:
Закладка:
Но даже для Франции, видевшей за годы революции немало крови, оказалось непросто расправиться с целым городом. В «столицу ткачей» Конвент срочно отправляет двух надежных проконсулов – Колло д’Эрбуа и Жозефа Фуше.
Начав вполне миролюбиво – с уговоров и призывов «одуматься», постепенно, шаг за шагом столичные проконсулы стали превращаться в… кровавых палачей. Стараниями Колло и Фуше был создан так называемый трибунал семи, который уже в первый день заседания вынес 64 смертных приговора; на второй – 211 (из 250).
До жителей Лиона доводится некая патриотическая инструкция, подписанная Фуше и Колло, ставшая руководством к действию для сознательных горожан: «Граждане, необходимо, чтобы все те, кто прямо или косвенно принимали участие в мятеже, сложили свои головы на эшафоте. Если вы патриоты, то сумеете отличить своих друзей; всех остальных вы лишите свободы. Пусть никакое соображение не останавливает вас: ни возраст, ни пол, ни родство. Отбирайте силой все, что у граждан имеется лишнего… Пусть золото, серебро и все металлы поступят в народную казну!.. Помогите нам одержать победу, или мы поразим вас самих».
Тут же были назначены комиссары для конфискации и доносов; за каждый донос – 30 франков вознаграждения. Двойное вознаграждение платилось за дворян, священников, монахов и монахинь; причем двойная выплата производилась лишь в том случае, когда виновного лично доставляли в трибунал.
«В то время как собственники и торговцы погибали, дома рушились под ударами молотов, – пишет Ламартин. – Как только доносчик указывал на конфискованный дом, комитет, заведующий разрушением, немедленно направлял к его стенам своих землекопов. Жалованье разрушителям доходило до четырех тысяч франков за десять дней. В пятнадцать миллионов обошлось разрушение города, ценность зданий которого достигала трехсот миллионов. Лион, оставшийся почти без жителей, молчал среди своих развалин».
Старую гильотину быстренько отремонтировали, механизм смазали, лезвие хорошенько наточили. После сигнала проконсулов полетели головы. Казни шли беспрерывно, а потому даже смазанная гильотина, работавшая с быстротой швейной машинки, явно не справлялась с сотнями приговоренных к смерти.
Ламартин: «Наружные стены дворца Сен-Пьер и фасада ратуши были забрызганы кровью. По утрам в ноябре, декабре и январе – месяцы, наиболее изобиловавшие казнями, жители этого квартала видели, как над почвой поднимался легкий розовый туман. Это была кровь их сограждан, убитых накануне, тень города, рассеивающаяся при лучах солнца. Дорфей[45], по настоянию жителей квартала, перенес гильотину немного дальше и поставил ее над открытой сточной трубой. Кровь, сочившаяся между досками, стекала в ров десяти футов глубины и оттуда уносилась в Рону вместе с нечистотами. Прачки перенесли на другое место свои плоты, чтобы не пачкать белье в окровавленной воде. Когда же казни, усиливаясь, как биение пульса во время гнева, дошли до двадцати, тридцати и сорока в день, то оружие смерти поставили посередине моста Моран, над самой рекой. Кровь спускали в реку, а головы и туловища казненных бросали через перила в середину течения Роны. Почти все казненные принадлежали к цвету лионской и окрестной молодежи. Их возраст составлял их преступление. Тут встречались люди разных сословий, происхождения, состояний, мнений. Духовенство, дворянство, буржуазия, купечество, простолюдины – все смешалось».
Гильотине следовало помочь: смертников оказалось слишком много. И тогда начались расстрелы. Не обычные расстрелы в простом понимании, а расстрелы от Фуше: связанных по двое людей выводили в открытое поле и, собрав несколько десятков в одну группу, в упор расстреливали… из пушек, картечью.
«…Беззащитных людей собирают и связывают в кричащий, трепещущий, воющий, неистовствующий, тщетно сопротивляющийся клубок человеческого отчаяния, – пишет Стефан Цвейг о дикой расправе в один из декабрьских дней 1793 года. – Звучит команда – и из смертельно близких пушечных жерл в трясущуюся от ужаса человеческую массу врывается разящий свинец. Этот первый выстрел не убивает всех обреченных, у некоторых только оторваны руки или ноги, у других разорваны внутренности, некоторые даже случайно уцелели. Но пока кровь широким струящимся потоком стекает в канавы, звучит новая команда, и теперь уже кавалеристы набрасываются с саблями и пистолетами на уцелевших, рубят и расстреливают дрожащее, стонущее, вопящее, беззащитное и не могущее бежать человеческое стадо, пока не замирает последний хрип. В награду за убийство палачам разрешается снять одежду и обувь с шестидесяти еще теплых трупов, прежде чем закопать их истерзанными и обнаженными…»
Потом несчастных уже добивали могильщики – саблями, топорами, кирками и лопатами. В тот день в кровавое месиво (в прямом смысле!) превратили более двух сотен человек…
Но всему наступает конец. В начале апреля 1794 года под окнами проконсула простучали копыта столичного курьера. Высокого чиновника неожиданно запросили в столицу, где в Комитете общественного спасения от него ждали ответа лишь на единственный вопрос: как это вы, г-н Фуше, умудрились за три месяца казнить две тысячи сограждан?
Но при въезде в Париж вчерашнего кровавого диктатора волнует совсем другое – на его взгляд, более серьезное, нежели две тысячи загубленных им душ: его жена. Покидая ненавистный Лион, дуреха явно переусердствовала, загрузив саквояжи «реквизитом», награбленным ее всевластным мужем. Кончилось тем, что у городской заставы коляска все же опрокинулась. И ладно бы только это. Когда кое-какие из злосчастных сундуков, разбившись, распахнулись, из них повалилось та-а-ко-о-е… Словом, не для чужих глаз, которые, как назло, всегда оказываются не к месту. Быстро поползли слухи – нехорошие слухи: и о проконсуле, и о его дражайшей супруге. Чутким носом хищника Фуше почувствовал всю опасность положения. Дойди они до ушей Робеспьера, прозванного в народе Неподкупным, и не сносить депутату головы – завтра же окажешься на гильотине. Опытный политик, он понимал: и Конвент, и сам Неподкупный две тысячи отрубленных голов, пожалуй, могут и простить, а вот кучу награбленного барахла – ни за что!
Что ж, на войне как на войне! Если не поймут соратники – поймут вчерашние враги. Так возник «квадривират»: Жозеф Фуше, Поль Баррас, Жан Тальен и Колло д’Эрбуа. Абсолютно разные люди – как по воспитанию, так и по жизненному кредо. Судите сами: что могло быть общего у священника-расстриги Фуше (он все же окончил парижскую иезуитскую семинарию) и провинциального актера-драматурга Колло? Между виконтом де Баррасом и «выходцем из народа» – бывшим пролетарием Тальеном? И все же между ними было кое-что, послужившее сближению: ненависть к Робеспьеру.
Но даже безмерная ненависть оказалась бы бессильной, если б не пронизывавший каждого из них огромный, всепоглощающий страх. При упоминании лишь одного имени Робеспьера перед глазами его соратников начинал маячить кровавый нож гильотины.
Эти четверо устроят
