взор из-под длинных густых черных ресниц. Лишь ложь и притворство охотницы за деньгами. О-о-о-о, как же она ненавидела ее в тот момент. Нет сильнее ненависти на свете, чем та, которую женщина испытывает к своей сопернице. Пожалуй, и враги на войне, по разные стороны баррикад ненавидят друг друга меньше, чем женщина ненавидит другую женщину, когда та посягает на ее счастье и будущее.

И вилла! Как она просила, как она умоляла его снять виллу для них! Как ей хотелось остаться с ним наедине, в их романтичном, уединенном гнездышке. А он, он придумал сто один предлог, почему в отеле будет лучше. Что ж, мужчина требует свободы, лишь тогда, когда не любит, когда же любит, он и не свободе рад. Лжец и обманщик! Но больше всего она ненавидела ее, ведь мужчина, что дитя неразумное, а значит, каждый может его на свою сторону переманить. Стало быть, только она и есть причина ее бед. И не появись она, они с Дэвидом были бы счастливы, и пусть не сейчас, но со временем, он бы полюбил ее, она бы стала ему нужной, заполнив все его сознание и быт, до той степени необходимости, когда бы он уже не мог обходиться без нее, и, поняв свою несостоятельность, привязался бы так сильно и так крепко, что и жизни без нее не смог бы представить.

— Что ж, наслаждайтесь друг другом! — крикнула про себя Элен. — Ведь это будет так недолго, — и с визгом колес унеслась обратно в Ниццу.

Вечером они должны были поужинать вместе, но Элен уже знала, о чем будет разговор, и что он хочет сказать ей, а потому, была готова. Она, во что бы то ни стало, решила избежать этой тяжелой беседы, отсрочить, а дальше она уже придумала, что предпринять…

Вот только, Дэвид, по всей видимости, был не намерен затягивать решение этого вопроса. А потому, как только он вошел в комнату Элен, причем без стука, что почти не случалось с ним, тут же с порога заявил:

— Нам стоит поужинать чуть раньше. Я буду ждать тебя в фойе.

— Что-нибудь случилось? — невинно спросила Элен, сидя за дамским столиком и монотонно расчесывая волосы, как если бы это было занятия первой степени важности. Она повернула голову чуть вправо, и посмотрела на Дэвида в отражении зеркала, словно оно могло стать надежной преградой, не позволяющий прочесть ни его, ни ее чувств во взгляде. И все же, она могла видеть его так живо и так четко, чтобы уловить каждую его эмоцию, и замешательство и нерешительность, такие редкие и оттого такие живые чувства на его мужественном и суровом лице. Как она любила и ненавидела его в тот миг, глядя из полуприкрытых век, как он переминается с ноги на ногу, как вертится и кружится, пытаясь устроить все деликатнейшим образом, уйти к любовницу, оставшись добрым другом с ней. Наивный негодяй, разве ж так бывает?

— Нет, все хорошо, Элен, просто нам надо кое-что обсудить, — уклончиво ответил он.

— Я дурно себя чувствую. Неужели это не может подождать до завтра? — и с этими словами она оперлась на руки и двумя ладони взялась за голову. Она все еще не повернулась к нему, но, даже наклонив голову вниз, Элен все еще могла краем глаза видеть его растерянное и глуповатое выражение лица в холодном отражении мерцающего в вечернем желтом свете зеркала.

— Может, конечно, но лучше… — замялся Дэвид, но подумав, что о таких вещах и впрямь лучше не говорить вечером, а утру по силам рассеять и осветить даже самую мрачную новость, решил, что так будет даже лучше, и облегченно вздохнув, что отложил этот тяжелый разговор, хотя бы на несколько часов, поспешил согласиться: — Пожалуй, ты права, оставайся в постели, я распоряжусь, чтобы ужин подали тебе в номер, а сам спущусь в ресторане отеля. Нет настроения идти одному в де ля Жете.

— «Как же, нет настроения идти одному, где же твоя бедная сиротка, что ты пригрел!», — возмутилась про себя Элен. Но не подав и вида, лишь повернулась к нему лицом и изобразив крайнее недомогание, еле слышно прошептала:

— Ты так мил, и так заботлив, подойди же ко мне, — и она призывно протянула к нему руки.

Секунду Дэвид замешкался, но не найдя ни одного аргумента почему он не должен этого сделать, подошел к ней, и поцеловал ее любовно, но все же по-отцовски в висок. Ее кожа была влажность и горячей, будто лихорадка только начиналась, а ее глаза, так яростно горели безумным глянцевым блеском, что он и впрямь напугался, не заболела ли она серьезно.

Элен увидела в его глазах сочувствие и жалость, и, не желая, чтобы он прочел в ее глазах другое, нежели то, что лежало на поверхности, она притянула его руку к себе, и с жаром поцеловала тыльную сторону ладони, прильнув к ней горящей щекой.

Он был натянут и скован, и она чувствовала, и ей казалось, будто они прощались навсегда в тот миг, будто ее уловка, дала лишь короткую отсрочку, передышку, перед тем, что неизбежно надвигалось на них двоих.

Они все еще были связаны прошлым, и теми тяжелыми моментами, что пережили вместе. Но это связь была крепка не более чем плотный и густой туман, что стоит так вязко и так прочно, но тает так быстро, что как бы не хватал его руками, он рассыпается и исчезает, разливаясь в воздухе прозрачным стеклом, будто и не было ничего. И скоро, они вновь станут чужими, словно и не знали друг друга и не сплетались их руки и губы в темной и жаркой ночи. И спустя годы, повстречав ее в Париже или Ницце, на том самом бульваре, где он нежно держал ее руку в своей, он пройдет мимо, так далеко, как если б меж ними был обрыв длинной в вечность, а не пядь брусчатки, и может чуть наклонит голову приветствуя, а, может, сделает вид, будто не узнал ее, и лишь минуту после, тайно, будто ненароком, обернется в след, прощаясь с прошлым навсегда.

И эта мысль, была такой нестерпимой и горькой, что отчаяние захлестнуло ее и помутило рассудок.

Нет! Она не допустит этого!

В ту ночь он плохо и тревожно спал. Казалось, причин для беспокойства не было, все разрешалось самым лучшим образом, по крайней мере, так он себя уверял, и все же, сердце было не на месте. Как заведенный часовой механизм, он каждый час просыпался,