С тяжким вздохом мистер Б влез в запыленный дождевик из вощеного брезента, поднял к ушам викторианский воротник, натянул резиновые сапоги. Одному только Господу ведомо, с какой погодой придется столкнуться. Неэластичный плащ поскрипывал вокруг тела, точно палатка, складки ткани словно уменьшали мистера Б, делали его еще менее значительным, чем обычно.

Выглянув в окно, он увидел бросившую посреди их улицы якорь парусную лодку. Медленно раскрыл черный зонт. Две спицы зонта как-то безумно скособочились.

Разумеется, обнаружить Боба скачущим на манер Джина Келли[10] (с песней в сердце и жаждой любви) с одного уличного фонаря на другой ни малейшей надежды не было, однако мистер Б все же окинул взглядом канал, который когда-то был улицей.

Никого.

Мистер Б не переносил многие из чудесных творений человека: локомотивы, мобильные телефоны, заведения быстрого питания, не говоря уж о ножах, отбойных молотках и гарротах. В прошлом он ненавидел арбалеты, доспехи и монеты. Ночные горшки. И орудия пыток. Ему внушали отвращение шум и запахи Внешнего Мира – ревущие грузовики с их сырой дизельной вонью, которая липла к коже, ужасный вой распарывавших небо самолетов. Для него они олицетворяли все омерзительное и отсталое на Земле.

– Нет, Экк. – Он оттолкнул от дверной щели рыльце маленького существа, закрыл ее за собой.

И вступил в ожидавшую его маленькую шлюпку.

Странный слепящий свет ночного города заставил его заморгать. Он содрогнулся, когда шлюпка миновала старуху, шатко стоявшую на подоконнике, обратив пустое лицо к поднимавшейся воде. Расстояние их разделяло столь малое, что мистер Б учуял гниловатый человеческий запах, пробивавшийся сквозь синтетический сладкий аромат камелии, аромат ее духов. Старуха улыбнулась ему, и он отвернулся, пристыженный.

У Люси никаких признаков Боба, благодарение небесам, не обнаружилось. Только сама милая девушка, спавшая посреди кровати, укутавшись в одеяло. Однако вслед за первой волной облегчения мистер Б почувствовал в груди копошение паники. Куда теперь? Где он может быть? Нелюбознательность Боба не склоняла его к бесцельным прогулкам. Стал бы он гоняться за женщинами в попытке заменить Люси, пока ему не удалось добиться от нее своего? Нет, мистер Б знал его слишком хорошо. Страсть Боба может расточиться за несколько дней, а то и часов, – но не сейчас, пока еще нет.

Он отправился к местам более возвышенным, чтобы обшарить бары, бильярдные, кварталы красных фонарей, клубы. Расспрашивал поддельных мудрецов, сидевших на вершинах подлинных гор[11], не обращался ли к ним за советом человек, страдающий от безнадежной любви. Проверял стрип-клубы и казино шести континентов. Заглядывал в темные углы кофеен и опиумных курилен, опросил многое множество ночных барменов и тружениц панели, побродил по смотровым площадкам Эмпайр-стейт-билдинг и Шанхайского всемирного финансового центра, поднялся лифтом на верхушку «Бурдж-Халифа»[12]. И наконец сдался, утомленный неудачами, расстроенный сложностями общения с десятью миллиардами спроектированных Бобом шаблонных существ.

Заснуть ему не удастся. И домой возвращаться не хочется. Он плыл на веслах по предместьям города, до которых не доставало искусственное освещение, не долетало создаваемое человеческим родом жужжание попавшей в ловушку мухи. Ненадолго перестал грести и тихо задрейфовал сквозь дождь. Только-только начала всходить луна, огромный оранжевый диск, величавый и странный. На волнах потопа качались лодочки с темными силуэтами в них, негромкие голоса доносились до мистера Б с земли, которая не была больше землей. Он сидел без движения, зачарованно слушая крошечную ударную установку капель, их плинкититинк. Дорожка серебристого лунного света рассекла воду, направляясь к нему, и он скользнул в нее, поводя веслом так, чтобы плыть по ней. И подумал, что мог бы следовать этой дорогой вечно.

Какая красота, думал он. Весь мир словно замер на вздохе.

Их с Бобом довольно спартанская квартира предоставляла мало возможностей любоваться природой, они могли разве что тешиться воспоминаниями о ней – о красоте, существовавшей когда-то, сохранившейся ныне в молитвах, посылаемых им со всех концов света. Остались лишь тигры, океаны, шапки полярного льда. Все то, что возникло в результате какой-нибудь катастрофы.

Но сейчас мистер Б видел все таким, каким оно могло бы быть. В эту ночь невозможно было не заметить, что мир пронизан волшебством. Мистер Б чувствовал – безысходность приостановила на миг шествие свое, в мучениях мира наступила передышка. Звезды, серебристо пылавшие в огромном черном небе, посылали на Землю сообщения, пролетавшие миллиарды миль. Никакой горизонт не рассекал слитность ночи. Ни один человек на свете не попросил бы мистера Б изменить это мгновение. Оно просто существовало, и это было хорошо. И в нем хорошим был и сам мистер Б.

На другой стороне разливного озера Боб свисал с борта маленькой гребной лодки, почти касаясь носом воды, водя по ней пальцами, оставлявшими серебристые следы. Ночь казалась созданной именно для него, полной до краев возможностью скорого осуществления чего-то чудесного: секса, исполнения желаний, любви – и все это в одном прекрасном искристом флаконе. Откупорив этот флакон, он станет счастливым ad infinitum[13], и, пока у него будет Люси с ее любовью, ничто, никогда не выведет его больше из душевного равновесия.

Ибо они будут вместе, уж это он знал наверняка. Осталось лишь постичь подробности их общей жизни. Приводить что-либо в порядок без помощи мистера Б он не привык, но вряд ли это так уж трудно; удается старому чудаку, удастся и ему. Он подыщет место, где они смогут жить долго и счастливо

Нет больше мира столь же прекрасного, как созданный им, думал Боб, нет так изящно уравновешенного между жизнью и смертью. Мистер Б может сколько угодно поносить сотворенное им, Бобом, недолговечное племя, да, собственно, все время и поносит. А вот он гордится своим экспериментом, гордится страшноватой бренностью этих кратких жизней. Ладно, может быть, им она такой уж хорошей не кажется, но, по крайней мере, они не вынуждены влачить один треклятый день за другим, вечно оставаясь какими были. Вечно одинокими.

А вот интересно, и вправду лучше было бы, если бы мир всегда оставался таким приятным? Кто-нибудь эту приятность заметил бы? Или все просто проживали бы ночи, подобные нынешней, не тронутыми их красотой?

И (что существеннее) если бы жизнь была лишена изъянов, никто не менялся бы, не умирал, – какую роль играл бы в ней Бог?

До него доносились приглушенные голоса. Звезды сверкали над ним, такие большие и яркие, что он думал: забросить бы вверх невод да и стянуть их сюда, точно серебристых мерлуз. Лодки скользили мимо в темноте,