Шрифт:
Закладка:
С другой стороны, первые три века христианство в Римской империи распространяется большей частью в качестве гонимой, иногда едва терпимой, но никогда официально не разрешенной религии, вплоть до Миланского эдикта императора Константина.
Каждое из положений рассмотрим подробнее, потому что между ними существует некая, не очевидная на первый взгляд, связь.
Эсхатология – двигатель миссии?
Христианство распространялось по империи и вне ее, как весть, как новость, причем весть самого важнейшего содержания и с немалой ответственностью за ее принятие или отвержение.
Любому современному человеку, кто пытался бы рассказать о Христе неверующим людям, крайне не хватает именно этого фактора новости. Мы рассказываем историю, о которой слышали наши далекие предки от еще более далеких своих предков. Весть слишком не нова, чтобы производить резкое и сильное впечатление.
И совсем другое дело эта же весть для апостолов и их ближайших потомков. Для них это, действительно, новость, нечто неизведанное, нечто не бывшее в прежней культуре, непривычное для слуха и ума. И плюс к тому, эта новость еще и заводит часы обратного отсчета. Новость содержит призыв подготовиться к приближающимся потрясениям, к концу мира и отчету перед Творцом. Тут прислушаешься уже поневоле, даже если, в конце концов, не согласишься поверить.
Удивительно ли, что у апостолов и их учеников аудитория все-таки собиралась. Конечно, далеко не все слушатели, даже меньшинство из них, соглашались с проповедью, но слушали-то многие, а это очень важно.
Современного читателя Нового Завета нередко соблазняет тот факт, что практически все документы этой книги пропитаны ожиданием близкого конца, а конец, тем не менее, до сих пор не наступил. Причем это касается не только Апокалипсиса, автор которого свой градус ожидания подвел к точке кипения: вот-вот, сейчас, скоро гряду, ей гряди! Ни один новозаветный писатель не обошел тему близкого конца, причем некоторые из них ждали конец при своей земной жизни, как, например, Иоанн и Павел.
Если бы мы по машине времени передали апостолам письмо: «Спасибо отцы, мы через две тысячи лет напряженно ожидаем возвращения Господа Иисуса, как вы нас и научили!», – они бы нам не поверили. Они явно не готовы к тому, что христианство просуществует на земле две тысячи лет.
Что это? Введение людей в заблуждение?
Наш ответ иной. Эсхатология – это стартовый ускоритель для новой, христианской веры. Во всяком случае, очевидно одно: прямой лжи по этому вопросу ни один новозаветный автор не высказывает, хотя, быть может, поневоле, создает впечатление напряженного ожидания, которое в итоге не оправдывается. Самому Иисусу не раз и даже не два на страницах Евангелия задавали вопрос о сроках. Характерно, что Он не назначал никаких дат. А однажды даже прямо сказал, что о дне том и часе никто не знает, ни ангелы небесные, ни Сын, но только Отец (Мк. 13, 32). Такой ответ прозвучал накануне Его распятия. А после воскресения на аналогичный вопрос учеников Иисус уже отвечает без упоминания о своем неведении: не ваше дело знать времена или сроки, которые Отец положил в своей власти (Деян. 1, 7). Согласитесь, это совершенно разные ответы: не знаю и не скажу.
В Церкви за многие века шла долгая дискуссия о том, обладал ли Иисус божественным всеведением, будучи на земле, до распятия. Здесь нет единого мнения, нет согласия отцов. Даже если вопрос о Его всеведении отложить, как праздный, не имеющий для нас значения, то все равно важен и интересен иной, более конкретный вопрос: знал ли Иисус на самом деле час своего пришествия, или этот срок был скрыт даже от Него? Как объяснить ответ Иисуса, приведенный выше?
Некоторые (как ев. Иоанн Златоуст) полагали признание Иисуса в незнании, как способ отмахнуться от назойливости вопрошающих. Тогда все-таки получится, что Иисус сказал неправду. Другие полагают, что слова Господа надо принять в их прямом значении: не знал. Этой точке зрения содействует и то обстоятельство, что в 4-м веке была осуждена ересь Аполлинария, который учил, что ум и дух человеческий Логос, Сын Божий, при воплощении своем не воспринял, оставив ум Божественным. Это учение отвергнуто на основании такого довода: что не воспринято Богом при воплощении, то и не исцелено в человеке. А в человеке после грехопадения Адама повреждено все: от ума и духа до тела, и все нуждается в исцелении. Чтобы спасти человека целиком, Бог и стал человеком всецело, а значит, воспринял и человеческий ум, который поневоле, по самому исходному замыслу Творца, ограничен. Если Логос, воспринимая тело человека, делает себя ограниченным в пространстве и подчиненным законам телесной природы, от силы тяжести до биохимических процессов организма, то по тому же снисхождению к падшему человеку Он принимает и человеческий ум с его свойствами, с его законами.
Это – классический отеческий ответ Аполлинарию, закрепленный авторитетом второго вселенского собора. Отсюда, как будто, должно следовать, что, если Иисус о чем-то говорит: не знаю, – значит, Ему следует поверить прямо, а не подозревать в Его словах хитрую педагогику. Однако повторим, что Церковью этот вопрос однозначно решен не был, и мы не рискнем здесь поставить какую-то последнюю точку. Хотя, если высказать чисто личное мнение, то я не могу понять, как можно одновременно и отвергать идею Аполлинария о неполном воплощении, и верить в божественное всеведение Иисуса, снисшедшего к людям и грядущего на страдания. Другое дело, повторим, Иисус воскресший, который уже не может страдать и умереть, который уже, как человек прошел Небеса и ад, и который, как мы видим по Его ответу, не выказывает больше признаков того, что Ему в этом вопросе что-то неизвестно.
Если Иисус не знал о сроках своего возвращения, то тогда понятно, что ученикам Он дал очень серьезные наставления о постоянной бдительности и постоянном ожидании: итак, бодрствуйте, ибо не знаете, когда придет хозяин дома (Мк. 13, 35). Впрочем, если Он об этих сроках знал, то меняется от этого не слишком много: все равно наставление о духовном бодрствовании нужно христианину в любом веке истории. Здесь возникает трудность несколько иного рода. Если бы Иисус знал, что история продлится еще две тысячи лет (плюс сколько?), то оказал бы огромную услугу потомкам тем, что позаботился бы хотя бы о какой-то прижизненной записи, о какой-то письменной фиксации своего учения, своей Вести. Как это делали и Моисей, и Мухаммед, и, вероятно, многие пророки, не рассчитывавшие на скорый и внезапный конец. Тот, кто пишет апологетические книжки,
