– У них сговор.

– Забавно. Я видела эту картину, наверно, миллион раз, но…

– «Дружеская помощь».

– Теперь это звучит совсем по-другому.

– Их двое, и они самые маленькие из всех. И оба ставят на одно и то же число. Впрочем, остальные, похоже, что-то заподозрили. Видите, как они переглядываются?

– Да.

– На картине запечатлен только один конкретный момент; возможно, мгновение спустя произойдет трагедия.

– Колли разъярится и опрокинет стол.

– А доберман выхватит пистолет.

– Еще немного – и, кажется, я сама окажусь за этим столом.

– Кулидж.

– Что?

– Это фамилия художника.

– А-а.

– Возможно, он хотел сказать: все мы сидим за этим столом. Может случиться что угодно.

Хозяин бара вдруг просыпается, словно у него внутри звякнул колокольчик. «Чертовы нарики…» – ворчит он себе под нос, направляясь в туалет.

Незнакомец и я слезаем с табуретов и одновременно кладем на стойку деньги. «Я за вас заплачу», – предлагает он. Но я ухожу, оставив деньги на стойке.

Раньше Даниэле всегда говорил: будь он женщиной, из наших знакомых молодых людей предпочел бы Игоря. Теперь он перестал об этом говорить. С каждым днем он все комфортнее чувствует себя в роли пассивного наблюдателя, а ведь еще несколько месяцев назад никому не уступил бы амплуа главного героя. Он принимал продуманные решения, которые открывали путь к переменам. В том, что он говорил, было обаяние смелости – а ведь ради этого и стоит жить. Но теперь он замер в неподвижности, его как будто забыли посреди стоячего болота. «А где во всем этом я?» – спросил он сквозь зубы после одной из ссор. Он словно пешка, которая не может вспомнить не только, какого она цвета, но и где ее доска. Партия будет сыграна за чужим столом. Он не знает, как сказать о том, что чувствует, мне приходится все вытягивать из него клещами; жизнь, которую он не выбирал, надломила его. Лауру вызволили из клетки, но она заперла в клетку нас. Решетки кругом крепкие, тюремщики надежные, как собаки. Моя дочь нравится Даниэле. «Я нормальный», – говорит он с некоторым смущением. Нет ничего зазорного в том, чтобы быть как все, иметь самую что ни на есть банальную биографию. А еще он беспокоится за Джованни. По сути мы похищаем этого парнишку. Мы скрываем от него правду, а он не скрывает от нас ничего. В его годы искренность так привлекательна. Даниэле представляет, как на исходе вечера он переворачивает блюдечко с чаевыми и считает мелочь. «Этого хватит, чтобы пригласить куда-нибудь Лауру», – возможно, думает Джованни, пренебрегая красотами городского пейзажа. Лаура скользит на коньках по ледяному морю, а мы подо льдом задыхаемся, ловя оставшиеся кубические сантиметры воздуха. Это правильно, пускай все идет как идет. Она оплатила счет, который покрывает любые претензии. Ей невозможно отказать, даже если она попросит огнемет. Ее искалечили, поместили в круг, за пределы которого ей не вырваться. А значит, она права. Она живет, сообразуясь с определенным положением вещей, которое мы не вправе менять, чтобы не нарушить ее душевное равновесие. Лаура – плотина на неведомом океане. Который, несмотря на плотину, все же переворачивает и топит корабли. И прежде всего мой кораблик.

К ритму Лауры приходится приспосабливаться. Вначале она идет очень быстро, потом замедляет шаг. Держит перед глазами телефон, как вся молодежь в последнее время. Милан – идеальное место, чтобы отстраниться от всего ненужного; все, кто здесь живет, видят только себя; остальное воспринимается как картина разрушения. Образ Лауры идеально вписан в его горизонт: наклоненная голова, стремительная походка. Она в полном подчинении у своего айфона; бывают моменты, когда она идет через улицу, не глядя по сторонам, с риском для жизни. Потом вдруг достает блокнотик, прикладывает к стене дома и что-то записывает. Пишет с лихорадочной быстротой, как будто узнала какую-то важную новость. Иногда при этом улыбается. Едва шевеля губами, произносит несколько слов. Затем идет дальше.

Порой за ужином мы пытаемся обсудить ее будущее: чем ей хотелось бы заняться? Возможно, поступить в университет? Получить диплом? Это, конечно, всего лишь клочок бумаги, но он может оказаться полезным. «Я поняла это слишком поздно, когда мне было уже за тридцать», – говорю я. Она перестает жевать, на секунду устремляет взгляд в никуда. И мы втроем замираем, охваченные тревогой. Но, как правило, ей хватает двух слов, чтобы снять напряжение: «Хочу путешествовать». В ее устах это звучит как пушечный выстрел. В своей жизни она знала только Западную 167 улицу (о которой мы с ней никогда не говорим), железный ящик (о котором мы никогда не говорим) и хаос большого города. Мы снова принимаемся за еду. Но Даниэле пробует продолжить разговор. Есть много профессий, которые дают возможность повидать мир, и он называет десяток из них. Лаура слушает, аккуратно отрезая небольшие кусочки, отправляя их в рот, прожевывая и глотая. Ничто не вызывает у нее энтузиазма.

В постели, в темноте, я говорю Даниэле: «Она ни разу не спросила об отце». В этот момент мне кажется, что я падаю в пустоту, но Даниэле вдруг произносит: «Я ведь тоже о нем не спрашиваю». Это удар в спину. Он пользуется подобными средствами, чтобы показать: у него свое отношение к происходящему. Он предлагает заглянуть в прошлое. Много лет назад у меня был другой мужчина, которому я дала то, что сегодня просит у меня он. Я под разными предлогами отказывала, и это далось мне нелегко; возвращение Лауры стало доказательством того, что я лгала; но нельзя осуждать меня за это, ведь он представления не имеет, как я жила все предшествующие годы. Но Даниэле непреклонен. Он меня любит, он не хочет причинить мне боль, только вот… А что «только вот», он и сам не знает. На оборотной стороне моей медали – не грехи молодости, а драма национального масштаба.

У Лауры есть еще один рычаг давления: она знает, что так называемый папочка мне вовсе не папа. Ей было четыре года, когда моего отца положили в могилу рядом с его женой. Возможно, она помнит об этом. Его смерть стала для меня огромным горем, и я говорила ей (завязывая хвостики перед тем, как посадить в автобус и отправить в детский сад): «Если бы у меня не было тебя, я не смогла бы жить дальше. Но ты у меня есть». И крепко ее обнимала. У меня было чувство, что она – опора, которая помогает мне удержаться на ногах. Не будь у меня дочери, горе разорвало бы меня на части и разметало осколки. Но Лаура была со мной, называла