— Да он ведь к Врангелю сбежал. Не иначе погиб или махнул за границу, как батько Махно.

— Был в Крыму, а очутился в Кронштадте. Не без расчета сюда прикатил, сволота, у него свои виды. Никто лучше меня не знает ему цену. — Федорец говорил, захлебываясь от негодования: много в свое время он претерпел от чарусского воротилы. — Ворог он мне, а не союзник, только того и дожидается, чтобы заграбастать мою землю. С этой бандюгой мне не по пути. Я эту породу издалека по одному запаху чую. Экую одежку на себя натянул, клятая вражина! Ждет, чтобы кронштадтские моряки костер запалили да раздули, а он на готовенькое прилетит и давай нас душить…

Навстречу им шел патруль из четырех вооруженных матросов.

— Стой, сынки! — крикнул Федорец.

— Чего тебе, папаша? — спросил старшой.

— Где тут у вас Чека или как его… Особый отдел?

— А на что тебе? — спросил один из матросов, дуя на озябшие руки.

— Налево, в проулок, третий дом за углом, — бесстрастно ответил старшой и прошел мимо, уводя за собой свою команду.

В Особом отделе Федорец без обиняков и подходов сразу заявил, что под личиной хироманта Кигезми в крепости скрывается заядлый враг советской власти, чарусский помещик и заводчик Змиев.

— Людей приманивает. Люди любят гадать, каждому охота свою судьбу прозреть. И выбалтывают ему всякое по своей слабости. Знаем мы таких!

Дежурный, наморщив чистый лоб, пробормотал, припоминая:

— Кигезми? Кигезми? Турок, что ли, какой или грек? — И на листке бумаги большими буквами написал: «Кигезми».

Федорец глянул в листок и, облизнув малиновые губы, воскликнул:

— Все уразумел! Читай по начальным литерам, и выйдет: Кирилл Георгиевич Змиев. — И добавил с неудержимой ненавистью: — Его немедленно треба сцапать, во-локти в трибунал и без лишних хлопот прислонить к стенке.

XVI

Корабельный машинист Федор Ковалев был осужден царским судом на бессрочную каторгу и три года промаялся на тяжелых работах в серебряных рудниках Сибири. Освобожденный Февральской революцией, он вернулся на флот, где отшумела под свежим революционным ветром его буйная молодость.

При штурме Зимнего дворца юнкерская пуля пробила его партбилет в нагрудном кармане. На всю жизнь оставила эта пуля глубокую отметину не только на теле, но и в душе.

Выйдя из госпиталя, Ковалев больше года работал на самой черной работе в петроградской Чека, помещавшейся на Гороховой, в доме № 2, в бывшем здании градоначальника; месяцев пять председательствовал в военном трибунале, а затем был возвращен партией на флот и назначен комиссаром линейного корабля «Севастополь», на котором служил до своего ареста.

Из старых матросов на «Севастополе» не осталось ни души. Ни один человек не знал Ковалева. Надо сказать, экипаж корабля отнесся к нему с уважением. И работа в Чека, о которой сразу же прослышали, и орден, и дореволюционный партийный стаж — все выделяло седовласого комиссара среди матросской массы. А он оказался строгим и суровым комиссаром; сразу же были восстановлены и книга распоряжений, и ежедневные шлюпочные прогоны, и артиллерийские стрельбы по щитам, и побудка в половине шестого утра. Ковалев обязал молодых матросов, приученных к вольности митингов, драить медяшку, лопатить палубу, уважать швабру; сам подписывал наряды на соду, мыло и ветошь. А многие из новых матросов революцию поняли по-своему, как свободу от всех обязанностей, и первым делом выбросили в море песок, предназначенный для драйки палубы.

В пересыльных тюрьмах и на каторжных работах Ковалеву приходилось сталкиваться с камерными агентами, самыми подлыми людьми изо всех, с кем сводила его судьба. Сама жизнь заставила Ковалева изучить коварные методы охранки. Позже, работая в Чека и ведя допросы врагов революции, он видел столько лжи и клеветы, столько низкого притворства и нечеловеческой злобы, что уже скоро научился безошибочно распознавать людей, какую бы маску они ни носили.

Стычка Ковалева с начальником Побалта, самовлюбленным Цатисом, близким к наркомвоенмору Троцкому, случилась в первую же их встречу. Команда была построена вдоль борта по сигналу «большого сбора» для встречи с начальником Побалта.

В адмиральской сюртучной паре со следами споротых погон и в «лакирашках», толстогубый Цатис, обходя строй, остановился против молодого матроса с непокрытой головой.

— Где покрышка? — резко спросил Цатис.

— Какая покрышка? — не понимая вопроса, матрос пожал плечами.

Стоявшие рядом моряки захихикали.

— Ты мне Ваньку не валяй… Расстреляю мерзавца и фамилии не спрошу! Где бескозырка?

— Ветром сдуло, — ответил напугавшийся матрос.

— Ветром сдуло государственное добро, разгильдяй, сукин сын! — ругался начальник Побалта. — Предатель революции!..

Ковалев придвинулся к нему вплотную и произнес задыхающимся шепотом:

— Сию же минуту прекратите брань.

И тут же, сдержав себя, напомнил Цатису, что он не на базаре, а на военном корабле. Худощавое лицо Цатиса пожелтело.

— Отскочь, Ковалев!.. — бешено проговорил он. — Это не корабль, а базар, а ты, хоть у тебя и сивая голова, еще молод меня учить… Знаю, Ковалев, что тебе не нравится. Тебе, Ковалев, не нравится, что на корабль прибыл и принимает парад младший сын закройщика из Мурованных Куриловцев.

Разобиженный Цатис медленно, заученной «адмиральской» походкой сошел по мокрому трапу и прыгнул в, танцующий на волне катер.

Взревел мотор, катер отвалил от стальной стены корабля, и матросы увидели, как порыв ветра сорвал фуражку с черной головы разъяренного начальника Побалта, швырнул ее в воду. С корабля грянул дружный хохот. Крючковый, неподвижно стоявший на борту катера, попытался крюком подхватить фуражку, но промахнулся. Катер, застопоривший машину, снова рванулся, оставляя за собой белые клубы пены, и пошел к синеющему вдали берегу. Посрамленный Цатис исчез в кормовой каретке.

Спустили шлюпку, выловили плавающую на волнах фуражку, и по приказу Ковалева матрос, обиженный Цатисом, повез ее в Побалт.

Цатис пришел в ярость. Приказом Побалта он снял Ковалева с комиссарской должности и определил по старой специальности — машинистом.

Ковалев подчинился приказу и спустился к машинам, от которых уже успел отвыкнуть. Но, трезво взвешивая все, что видел и слышал, пришел к выводу: Цатис не на месте, больше того — он враг ленинской линии. Многие коммунисты думали так же. Широко были известны вопиющие по разнузданности выходки начальника Побалта.

Ковалев написал рапорт и послал его командующему Балтийским флотом Раскольникову. Он образно изобразил неприличную сцену, происшедшую на корабле, и сжато передал одну из речей начальника Побалта; непомерно раздувая заслуги старых моряков в гражданской войне, Цатис прививал матросам мысль, что не партия, а они являются авангардом революции и на них история