Если бы он мог найти способ создавать эмбрионы вне матки, то смог бы обойти проблему трубы и помочь этим женщинам воплотить свое желание забеременеть. «Какое благо для бесплодных женщин с непроходимыми трубами!»[292] – написал он в анонимной редакционной статье в New England Journal of Medicine в 1937 году.

Мириам тоже сочувствовала бесплодным женщинам и гордилась своим вкладом в развитие технологии, которая когда-нибудь поможет им стать матерями. Но настоящей ее страстью было решение научной загадки оплодотворения вне матки. Для нее исследование яйцеклетки означало вершину некогда рухнувшей карьеры, шанс стать причастной к крупному научному проекту. Она благоговела перед Роком, статным джентльменом с седоватыми волосами и внешностью священника. Все тридцать лет их знакомства он называл ее «миссис Менкин». Она терпеть не могла это обращение, но ни разу не поправила его. Она с гордостью называла себя «охотницей за яйцеклетками».

Рок, врач-клиницист, разработал свой эксперимент благодаря научному складу мышления. Но технические детали были слишком сложны для него. К счастью, именно они оказались сильной стороной Мириам. Она была «представительницей легиона высокообразованных женщин, которые, занимая должности лаборантов или секретарей, были незаменимы в медицинских исследованиях в первые две трети ХХ века», как выразились Марш и Роннер в книге «Специалист по бесплодию». «Работая за кулисами, часто в полной безвестности, часто сами имея докторскую степень, эти женщины брались за единственную работу, которую могли получить: печатали статьи ученых-мужчин или проводили монотонные лабораторные эксперименты». Официально должность Мириам называлась «ассистент», но она, безусловно, была одной из тех женщин, которых сегодня признали бы самостоятельными учеными. По словам Марш, «она была не просто девочкой на побегушках»[293].

Рок всегда торопился, слишком сосредоточивался на родах и операциях, чтобы внимательно следить за яйцеклетками. «Доктор Рок вечно отсутствовал – он не был в курсе процесса»[294], – вспоминала Мириам. Она осталась одна. Все протоколы она разработала сама, приучившись трижды мыть яйцеклетку и оставлять ее в контакте со сперматозоидом на пятнадцать-тридцать минут. Она называла себя «небрежным лаборантом», а однажды назвала и «самым отвратительным лаборантом, какого можно себе представить», однако ее записи показывают, что она была дотошна до перфекционизма. Каждый раз в процессе эксперимента она меняла какой-то небольшой фактор, например тип культуры или интервалы контакта сперматозоида и яйцеклетки, чтобы посмотреть, повлияет ли это на результат. Но это никогда ни на что не влияло.

Через шесть лет безрезультатных поисков перед ней встала новая увлекательная задача. Она изучила около 800 яйцеклеток и 138 из них пыталась соединить со спермой. Бывали дни, когда ей хотелось опустить руки. По ее словам, ей было стыдно брать свои 1,25 доллара в час, поскольку она не хотела, чтобы выделяемые на НИОКР средства вашингтонского Института Карнеги, который выплачивал ей часть зарплаты, тратились впустую[295]. Но она не сдавалась. Каждый вторник она ждала своего приза возле операционной. По средам она соединяла яйцеклетку со спермой и молилась. По пятницам приходила в лабораторию, затаив дыхание. И вот уже шесть лет каждую пятницу она доставала яйцеклетку из колбы, рассматривала стекло и видела – ничего. Просто яйцеклетка и куча мертвых сперматозоидов.

Но на этой неделе что-то изменилось.

* * *

Это «что-то» звали Люси Эллен Менкин, и ей было восемь месяцев. На той неделе в феврале 1944 года у Люси – «экземпляра in vivo»[296], как любила говорить Мириам, – только прорезался первый зубик. Две ночи подряд Мириам вместе с няней не спали, успокаивая ее, когда она плакала. Муж Мириам, Вали, ученый-патологоанатом из соседнего Гарвардского университета, почти ничем не помогал. Обычно он перекладывал заботу о детях на Мириам, да и вообще, его все еще раздражало, что она пошла работать к Року – до этого она была его бесплатным лаборантом. Особенно его возмущало, что у нее ненормированный день: по средам она часто шла в лабораторию в два часа ночи, чтобы оплодотворить яйцеклетку или взять сперму.

Мириам все равно туда ходила. «Я просто должна была это делать, это единственное, что меня когда-либо интересовало»[297], – сказала она.

В 1944 году Мириам была 42-летней мамой двоих детей. На нескольких сохранившихся фотографиях она выглядит блаженной матерью. На одном из снимков она смотрит на своего маленького сына Габриэля, положив руку на плечо мужа, и на ее губах играет безмятежная улыбка. Прямые темные волосы разделены пробором посередине, на ней клетчатый пиджак и темная рубашка с высоким воротником. В своих письмах она говорит, что постоянно носит одну и ту же одежду; позже у нее было одно черное платье и никогда не хватало денег на новое. Она работала по часам; ни льгот, ни отпуска. Когда Люси только родилась, она убегала домой среди дня, чтобы покормить дочь грудью, и сразу же возвращалась[298].

За свой объем работы (как она выразилась, «бесконечный») она получала чек на 92 доллара в месяц, который тут же передавала няне, ухаживающей за ребенком. А Вали контролировал все остальные ее финансы, выделяя ей скудное еженедельное пособие – 35 долларов – на продукты и домашнее хозяйство.

В детстве Мириам мечтала стать врачом, как ее отец, доктор Фридман, который практиковал медицину в Латвии. Она называла его «настоящим сельским врачом»[299]. Его пациенты приезжали на лошадях и двуколках и платили ему пуговицами. В 1903 году Фридманы переехали в США, и он стал терапевтом. В Нью-Йорке он зарабатывал достаточно, чтобы обеспечить Мириам достойное воспитание и нанимать помощниц по дому; она в шутку жаловалась, что «так и не научилась готовить, шить и вообще ничему полезному». Когда ей было восемь, она зачарованно слушала его рассказы о том, как наука скоро изобретет лекарство от диабета. Еще до ее появления на свет ее мать родила мальчика, но он умер в младенчестве. «Я была ему вместо сына, и он больше всего хотел, чтобы я занялась медициной и унаследовала его практику», – вспоминала она.

Мириам активно потрудилась на пути к этой цели: в 1922 году окончила Корнеллский университет, став специалистом по гистологии и анатомии[300]. В следующем году получила степень магистра генетики и начала преподавать биологию и физику в Нью-Йорке. Но, решив пойти по стопам отца, она столкнулась с первым препятствием. Два ведущих медицинских факультета страны, в Корнеллском и Колумбийском университетах, отвергли ее. Причина почти наверняка была связана с ее половой принадлежностью. В 1920-е большинство медицинских вузов не принимали женщин. Только в 1945 году, столкнувшись во время Второй мировой войны с острой нехваткой абитуриентов, Гарвардская медицинская школа начала официально зачислять студенток.

Какой бы ни была причина, этот отказ не давал ей покоя всю оставшуюся жизнь, и скрытое чувство неполноценности проявлялось в самые неподходящие моменты.