как получила она похоронку, как постепенно примирилась со вдовьей своей участью, как потом от случайного квартиранта сына прижила, а там вдруг муж вернулся, — старая история! Но затем понял, что слишком уж прибавил лет Лидии Никитичне. Не могло у нее быть тогда никакого мужа. А хозяйка молчала и даже не всхлипывала. Лишь рот ее судорожно кривился, словно воздуху ей вдруг стало не хватать, и она из последних усилий по-рыбьему немо двигала перекошенным своим ртом.

— И чего ты лезешь-то к человеку? — грубо сказал ей сын. Он еще выпил. Длинные русые волосы его взлохматились, мокро липли к вискам. И сидел он, горбясь, как бы нависая над столом, над опустевшей сковородкой. — Ему с дороги отдохнуть надо. Устал человек, а ты пристаешь… Не видишь, что ли?..

— А и то правда, — спохватилась Лидия Никитична, тотчас приходя в себя и не обижаясь на привычную грубость сына. — Я вам скоренько постелю… Отдыхайте себе на здоровьичко… Не слушайте меня, старуху…

А спустя время, когда угомонилась где-то по другую сторону печи хозяйка (сын ее ушел спать на сеновал), лежа в непривычно мягкой постели, Конохов мысленно повторял, борясь с обволакивающей зыбкой дремой: «Все правильно. Зачем ворошить старое? Все обошлось, забылось… Зачем вспоминать? Люди они хорошие, простые…»

В тот день Михаилу Сергеевичу предстояло идти в Жоготово. У него кончились сигареты, а одалживать у хозяйкиного сына ему не хотелось. После первого того разговора Павел сторонился Конохова, да и Лидия Никитична держалась несколько отчужденно, словно неловко ей было, что выказала она минутную слабость, открылась перед чужим, равнодушным к ее затаенному горю человеком.

А Конохову думалось, что он понимает их, и ему было приятно сознавать собственную чуткость и деликатность, хотя и не мог он подчас удержаться от мелочной обиды и желчного брюзжания. «Они сами по себе, а я сам по себе… Ведь не из милости же я у них живу, не нахлебником! За такие деньги можно бы было путевку в дом отдыха купить или даже, пожалуй, на юг смотаться, — не замечая, что преувеличивает, размышлял Михаил Сергеевич, возвращаясь вечером из лесу или с озера, где брали иногда на выползка вполне приличные подлещики. — Впрочем, и здесь не так уж плохо. А что у них какие-то свои неприятности, то у кого их нет?..»

Накануне он ходил за грибами. И, заблудившись в частом орешнике, в сыром его мраке, где посреди разлапистых папоротников желтыми пятнами были разбросаны какие-то крупные, вроде бы болотные цветы на мясистых стеблях, осклизло хрупающих под его ногами, когда он безжалостно топтал их, считая эти желтые цветы ядовитыми; где в плотной тени одиноко белели последние ландыши, а на пробитых лосями тропах в острых чашечках следов густела темная лесная вода, Конохова охватил первобытный какой-то страх перед этими хмурыми чащобами, папоротниковой круговертью, из которой, как подумалось ему тогда, ни за что уже не выплутаться живым.

Но он все-таки упорно продирался вперед сквозь переплетение веток, то отводя их руками, то нагибаясь и подныривая под нависшую листву, придерживая сползающий берет. Раза два попадались ему на пути валявшиеся между папоротниками потемневшие, исхлестанные дождями кости, плоские длинные черепа, должно быть, павших от болезней либо от старости лосей. Михаил Сергеевич торопливо обходил их, стараясь не смотреть на оскаленные челюсти с почерневшими съеденными зубами, на серые ребра, ужасаясь от мысли, что от него, быть может, и этого не останется…

Пустая корзина его цеплялась за ветки, и он чуть не выбросил ее, потому что не до грибов ему было в том густом, непролазном орешнике. Да и не было там никаких грибов!

Но как только выбрался он на широкую поляну, пеструю от коричневых метелок поспевающего конского щавеля, ромашек и зверобоя, до тонкого несмолкающего комариного звона в воздухе нагретую солнцем, пахнущую смолой, травами и подсыхающей на рыхлых кротовых кучах землей, страх его пропал. Конюхов медленно огляделся и сразу же приметил подле елки бурую шляпку боровика. С замиранием сердца, чуть ли не на цыпочках он начал подкрадываться к грибу, не спуская глаз с лоснящейся шляпки, как будто ранний этот гриб мог убежать от него или же внезапно исчезнуть.

Твердая, еще не источенная червями ножка боровика была сахарно-белой на срезе, и Михаил Сергеевич даже к губам ее приложил, задохнувшись от внезапного счастья и ни с чем не сравнимого волнующего запаха грибной свежести. Вот это была удача так удача!

Он не спеша обошел всю поляну по краю, заглядывая под молодые разлапистые елки, приподнимая приникшие к земле ветки, разрывая опутавшую их траву, и тогда обнажалась под ними прелая прошлогодняя листва, побуревшая хвоя, бледные прожилки побегов, среди которых копошилась какая-то юркая живность, извиваясь, уползала по необрушившимся ходам, чтобы укрыться от губительного дневного света. Изредка все же попадались ему коренастые молодцеватые подосиновики, черноголовые крепкие подберезовики, россыпи ярко-рыжих лисичек, однако мелких еще — с пуговицу величиной, — и Михаил Сергеевич не срезал их, а оставлял подрасти.

Его больше не беспокоило, что не найдет он дороги к лесничеству. Отсюда нетрудно было и по солнцу выйти, по плывущим в вышине облакам. И нелепым представлялся Конохову сейчас, на пестрой солнечной поляне, только что владевший им страх, слепо гнавший его из такого ласкового и приветливого леса!

Белых грибов он больше так и не нашел. Видно, сезон еще не наступил, или вообще они тут не росли, а тот единственный боровик попался ему случайно — кто его знает.

Но Конохов все равно был доволен. И, возвращаясь домой по нахоженной и просторной, как дорога, тропе, помахивал он легкой своей скрипучей корзиной, соображая, где лучше свернуть, чтобы не к озеру выйти, а поближе к поскотинам лесничества. Ведь грибы-то — что! Главное — день выдался опять солнечный, тихий. А грибов и потом можно будет набрать, осенью. Поехать, скажем, на электричке за город — есть же места! — нарезать холодных белых подгруздков, как бы подсушенных сверху и влажных исподу, либо маслянистых черных груздей. Засолить их с чесночком, с перцем, укропом… Да если еще и смородиновым листом переложить!..

Конохов и об отворотке перестал думать, размечтавшись о будущих осенних грибах. А когда спохватился, что пора бы ему давно уже свернуть с тропы, впереди засветилась близкая опушка, и озеро вскоре проглянуло между поредевшими деревьями: показалась его оловянно поблескивающая под солнцем, упруго колышущаяся гладь.

На полого убегающем берегу маячила вдалеке обшарпанная одинокая церквушка. И, едва завидев ее, Конохов понял, что надо ему было забирать правее, а теперь придется идти вдоль берега, через заброшенный парк, где