Мужчина растерянно поглядел вслед парням, плечи его еще больше ссутулились, сникли, потом посмотрел на прижавшуюся к матери девочку и решительно взял женщину за рукав.

— Да ты погоди, Нюра… Погоди… Разыгрывают они тебя, а ты веришь! Тут и Люськи-то никакой нету вроде… Это они всем бабам так, которые приезжают… Пьяный он, Митька-то, а ты ему веришь… Ты ему не верь, погоди… — глухо заговорил он, стараясь заглянуть в лицо женщины. — А хошь, так и вовсе переедем с тобой отсюдова? Скажи, хошь? На Подчерье подадимся, на лесосплав. Я там поначалу работал, знаю… Или в заповедник пойдем. Там у меня лесничий знакомый. Давно уже зовет… На кордоне с тобой жить станем… Корову заведем себе… Лодку с мотором купим… Деньги я скопил… Ты скажи, хошь?..

Он еще долго говорил что-то. Говорил горячо и сбивчиво. А женщина, как бы не слушая его, все теребила и теребила концы платка на груди. Потом она опустила руки, не вытирая слез, посмотрела в растерянное лицо мужа и заплакала уже свободнее, навзрыд…

Мужчина бережно обнял ее, наклонился к ее лицу, отступил от нее, взял чемоданы и пошел вперед. Женщина подняла узел и тихо пошла за ним. Потом догнала его, и они пошли рядом, сталкиваясь плечами на узких мостках. Девочка крепко держалась за руку матери покрасневшими от холода пальцами.

Над затоном, постепенно разгораясь, багровели высокие облака…

ТИХИЕ ДНИ

Михаил Сергеевич Конохов жил в лесничестве уже вторую неделю, но никак не мог свыкнуться с мыслью, что наконец-то осуществилась его заветная мечта: он свободен от служебных и домашних хлопот, спит сколько ему вздумается в настоящей бревенчатой избе, в просторной горнице, разделенной надвое широкой русской печью, — и все у него сложилось удачно: хозяева оказались неназойливыми, лес рядом — рукой подать — да и озеро недалеко.

Погода держалась теплая, солнечная. Травы уже отцвели, однако были они еще по-весеннему упруги и сочны, высились плотной стеной, и утренние росы не сгибали их, а только отяжеляли мохнатой сединой, которая незаметно исчезала, исходя паром, едва лишь простирались над не очнувшейся еще землею первые солнечные лучи.

В городе Михаил Сергеевич никогда не видел ни восходов, ни закатов. Вернее, он их просто не замечал. А здесь, вставая с рассветом и выходя на потемневшее волглое крыльцо, всякий раз изумлялся он, глядя на потный, повитый сединой луг, на синеющие вблизи, за провисшими слегами поскотин, разлапистые ели, на бездонную белесую голубизну над ними, а сердце его неизменно замирало от ощущения неправдоподобности вдруг свалившегося на него счастья и от опасения, что оно может так же внезапно кончиться: либо погода испортится, либо дома произойдет что-нибудь непредвиденное, и придется ему тогда отсюда уезжать.

«Все-таки любопытно устроен человек, — обычно думалось Конохову в такие минуты. — Зачастую мы подсознательно готовим себя к различным невзгодам и потом воспринимаем их чуть ли не как должное, а вот счастье обрушивается на нас всегда негаданно… Нам почему-то проще привыкнуть к любому горю, мы сживаемся с ним, но свыкнуться со счастьем, поверить в его постоянство и незыблемость гораздо труднее… Почему мы так настороженно относимся к счастью? Возможно, потому оно и бывает недолговечным, что мы опасаемся без оглядки поверить в него?..»

А над деревьями тем временем обозначался похожий на оранжевую шляпку гриба-подосиновика полукруглый окраек солнца; подпиравшие его вершины елок начинали чернеть, как бы обугливаться от нестерпимого жара, а потом и вовсе пропадать из виду, словно плавились они там, в раскаленных плазменных недрах; по лугу медленно протягивались длинные стрельчатые тени, между которыми вздымались прозрачные, пронизанные дымными лучами, туманные столбы.

Михаил Сергеевич щурился от бьющего в глаза света, но не отворачивал лица, с удовольствием подставляя его ласковому прикосновению уже нагретого воздуха и невольно вздрагивая от струящейся над землей влажной прохлады.

Эта четкая разграниченность ночного холода и утреннего тепла, первозданная тишина и спокойствие безмолвной покуда еще поры возбуждения, не потревоженной ни человеческими голосами, ни звуками работы, когда каждая былинка, каждый лист искрятся и сверкают, незаметно распрямляясь и стряхивая с себя сонное оцепенение, — все это постепенно наполняло его не изведанным ранее ощущением почти что осязаемой своей причастности к окружающему миру: деревьям, травам, солнцу…

Ему казалось, что зрение и слух его обостряются, мускулы наливаются силой, и он уже не человеком чувствовал себя в такие мгновения, а неким неведомым существом, способным улавливать незримое движение подземных соков, питающих деревья, слышать рост трав, дыхание листьев, видеть, как напряженно устремляются они навстречу солнцу: одни — чтобы умереть, а другие — принять от него жизнь. И, мысленно представляя себе все это, сознавая и понимая необходимость вечно происходящего вокруг каждодневного чуда обновления, он считал, что догадывается теперь, почему древние жители здешних лесов одушевляли все сущее и поклонялись солнцу.

«Они были мудры, несмотря на все свое невежество и наивность. А мы, оснащенные новейшей техникой и всякой кибернетикой, только еще приближаемся к тому, что было известно им по опыту, — думал Михаил Сергеевич, испытывая радостную приподнятость от воображаемой приобщенности своей к непрерывно свершающемуся в мире великому таинству творения и смерти. — Мы напрасно всячески отделяем себя от природы, стремимся покорить ее, вместо того чтобы разумно следовать ей и все время чувствовать себя частицей всеобщего единства».

Ему приятно было стоять на крыльце, дыша невесомой свежестью занимающегося дня; приятно было размышлять о вещах необыденных, загадочных и воспринимать их как главное в собственной жизни, а то, о чем приходилось ему думать в планово-экономическом отделе треста, — как второстепенное.

И когда проснувшаяся хозяйка, шлепая босыми ногами, принималась громыхать ведрами в сенях, Михаил Сергеевич возвращался в избу, сожалея, что отвлекли его от размышлений, которые представлялись ему значительными и глубокими.

— Никак студено-то на улице, батюшко? — озабоченно спрашивала хозяйка. — Не простыть бы вам у нас. Не дай бог, конешно…

— Да нет… Что вы?.. Мне не холодно, — поспешно говорил Михаил Сергеевич, тут же забывая о своей досаде и с благодарностью взглядывая в ее заспанное, морщинистое лицо. — У вас же здесь просто замечательно! Один только воздух чего стоит! Да и вообще…

— Вот-вот… Ну и дышите себе на здоровьичко. Уж чего-чего, а этого добра у нас не мерено. — Хозяйка повязывалась теплым платком, надевала затасканную телогрейку и, как бы раздумывая, нерешительно обращалась к Конохову: — А вы, батюшко, может, и до колодца добегёте? Уж не обижайтесь на меня, старуху. Пашка-то мой со вчерашнего утра так и не возвернулся. На делянке пропадает, должно быть… Просеки там нынче рубить затеялись…

Михаил Сергеевич