Одним утром – как хорошо он запомнил его! – после ночи, проведенной у моря в размышлениях, он удалился на милю или около того от деревни, где жил. Шел вдоль берега, пока занимался рассвет, и у скалистого мыса встретил рыбаков, которые только что закончили вывешивать сети для просушки. Полуголые – кроме тряпок, повязанных вокруг талии, на них ничего не было, – они сидели вокруг небольшого костра, на котором жарили часть своего улова. Он остановился и заговорил с ними – рыбаки были его старыми знакомыми, – и один из них предложил ему кусок жареной рыбы, а другой дал немного хлеба и сотового меда.

Фрэнк сидел и ел рыбу и мед, пока не наступил день…

В то самое утро он впервые встретил Марджери, свою жену. Она приехала с его друзьями ночным поездом из Лондона, и, когда Фрэнк появился в деревне, они все вместе шли искупаться после ночного путешествия. Он сразу же понял, что во всем мире для него существует только одна женщина.

Дни ухаживаний были недолгими. Через три недели после их встречи Фрэнк сделал ей предложение, и она приняла его. Как-то раз, со всем смелым и искренним пылом любви, он сказал ей, что вел такую же жизнь, как и все остальные мужчины, что его репутация не безупречна и что ей следует знать об этом, прежде чем связать с ним свою жизнь. Но Марджери остановила его. Она сказала, что не желает об этом знать, ведь она любит его – разве этого недостаточно? Но Фрэнк настаивал на том, что ей следует знать больше: если призраки встанут между ними, ей будет не так страшно, знай она, каких призраков можно ожидать. Марджери с болью поглядела на него и сказала:

– О нет, Фрэнк; ты обижаешь меня, когда говоришь подобные вещи. Это прошлое умерло, я знаю. Похорони его – или давай мы его похороним вместе.

Он послушался ее – и похоронил прошлое.

Все это Фрэнк вспоминал, сидя со смятой программкой в руке. Разве это возможно – похоронить что-нибудь навсегда? Не обладает ли все то, что, как мы думали, мертво, ужасной способностью воскресать в самые неожиданные моменты? Клочок бумаги, всего несколько напечатанных на нем слов, и эти слова могут быть трубным гласом над похороненным грехом – гласом, от которого тот восстанет.

Фрэнк поднялся с кресла – его терзали весьма неприятные мысли – и снова взялся за поиски нужной ему книги. Наконец она нашлась – «Доктор Джекил и мистер Хайд»[21] в мягкой обложке. Он купил ее на обратном пути из Лондона, но пока еще не просматривал.

Открыл и проглядел несколько страниц, а затем, усевшись на прежнее место, прочитал всю книгу залпом.

История поразила и возбудила его, породив тревогу. Да, несомненно, уважаемый автор выразил суть портретной живописи: изобразить человека не таким, каким он видится в конкретный момент в конкретном месте, за исполнением какого-то конкретного занятия, – настоящий художник, как и настоящий скульптор, показывает человека во всей его полноте, разноликим – соединив Джекила и Хайда на одной картине.

В следующий момент в сознании Фрэнка возникла дверная ручка, которую он ощупью искал в темноте. Резко рванув эту ручку, он запустил внутрь пламя. Для любого художника на всей земле есть одно-единственное человеческое существо, которого можно написать во всей его полноте, – и этот человек он сам. Никто другой не может знать, каким лицом ты повернут к миру, а какое прячешь от него… или хочешь спрятать, но не можешь.

Руки Фрэнка нервно тряслись, дыхание участилось. Он сам напишет свой портрет – так, как никто до этого не делал. Он явит на полотне своих Джекила и Хай-да, и люди будут поражены его работой, они застынут перед ней в молчании. Он сделает такое, на что ни один художник до сих пор не оказался способен.

Фрэнк вспомнил галерею Уффици, где видел автопортреты знаменитых итальянцев: Рафаэль с юным безбородым лицом… на этом портрете Рафаэль – художник, и ничего более; Андреа дель Сарто – не художник, но живой человек… Каждый из них превосходно писал то, что их окружало, – окружало сейчас, в данный момент. Но сам он сделает большее: он напишет себя как мужа и любовника Марджери, то есть напишет живущего в нем Джекила, который знает цену любви и наслаждается ею; но также напишет и живущего в нем Хайда, парижанина – беззаботного и, в сущности, бесполезного представителя богемы, который срывал цветы удовольствия, оставлявшие в душе чувство вины. В его портрете будут изображены и горечь полыни, и сладость меда; его любовь к жене и его отвращение к прежним увлечениям, которые, как он думал, умерли, но вдруг воскресли – впрочем, без прежней медовой сладости. Лицо, написанное им самим, должно стать той книгой, по которой можно будет прочесть все и судить о нем во всей полноте, поскольку и любовь, и похоть, и, счастье, и страдания, и невинность, и преступность – все эти неизгладимые отметины соединятся, и ни одна из них не закроет другую.

Чувствуя, что он находится на пороге чего-то нового, он внезапно испугался. В этом нет ничего особенного, поскольку все люди, как сильные, так и слабые, похожи друг на друга – все отчаянно боятся того, о чем ничего не знают.

Фрэнк задумался. Что будет представлять собою эта картина? Что случится с ним самим, когда работа будет завершена? Неужели все, что он старался похоронить, непрестанно начнет воскресать? А вдруг те черты, которые он подавлял в себе, откажутся прятаться, поскольку он увековечит их в своем искусстве? А Марджери – как она воспримет тех призраков, о которых она не позволяла ему рассказывать?

Но Фрэнк не был трусом и не собирался теперь отступать из-за этого внезапного приступа страха. Завтра же он примется за работу; он не мог начать немедленно, потому что, как он часто объяснял Марджери, ему надо хорошо продумать свою идею – неумолимая потребность в выражении не должна содержать противоречий или мелочей. Образ должен проявиться полностью.

У Фрэнка Тревора было очень подвижное лицо – лицо, на котором чувства играли столь же свободно, как бриз, волнующий заросшую тиной поверхность водоема. Темно-серые глаза, глубоко посаженные под черными бровями, пока он размышлял, зажглись и пылали огнем возбуждения. Он выглядел чрезвычайно красивым, хотя черты его лица, взятые по отдельности, не были лишены недостатков. Его рот был слишком