– Возьми, добрый человек, коня, сослужит он тебе службу добрую, из беды выручит. Да выпадет ли тебе удача, нет ли, а на обратном пути к нам заверни.

Хотелось Базилику Фэт-Фрумосу сердце свое положить к ногам этой приветливой и прекрасной девицы. Отблагодарил он ее горячо, вскочил на коня и двинулся в путь-дорогу. Ехал он, ехал через горы, через долы, по тропинкам тайным, по лесам бескрайним, пока увидел вдали что-то вроде медного вала. Стал приближаться, а вал все рос да рос, в горку перерос, а из горки – в огромную гору. Когда очутился Базилик у подножья Медной горы, то увидел, что она вершиной небо подпирает. Такую гору не часто увидишь! Оглядел Базилик Фэт-Фрумос гору, смерил ее взглядом от подножья до вершины и только тогда заметил высоко в небе огромную птицу с крыльями, точно тучи.

Тогда Базилик Фэт-Фрумос натянул поводья и погнал коня вверх. В мгновенье оказался на вершине горы. Глянул он и такое диво увидел: сидят в медных гнездах еще не оперившиеся птенцы, каждый величиной с буйвола, и от голода воют наперебой. Огляделся Базилик Фэт-Фрумос вокруг и, найдя расщелину в медной скале, спрятался в ней вместе с конем. Немного времени прошло, прилетела птица, стала облетать гнезда, птенцов птичьим молоком поить. Подлетела птица к гнезду, вблизи которого спрятался Базилик Фэт-Фрумос, а тот, набравшись смелости, протянул крынку, и птица налила в нее молока. Тут он вскочил на коня и погнал – давай бог ноги. Птенец опять завыл от голода, а птица оглянулась и увидела Базилика. Бросилась она за ним следом, точно дух нечистый, но догнать не смогла. У нее-то была только одна пара крыльев, а у коня Базилика шесть пар, вот он и летел куда быстрее.

На обратном пути поехал он снова через горы, через долы, по тропинкам тайным, по лесам бескрайним, пока добрался до Иляны Косынзяны. Та его радушно встретила и пригласила остаться, передохнуть. Поел, попил Базилик Фэт-Фрумос и спать улегся, а Косынзяна, зная, как обстоят дела, спрятала птичье молоко и вместо него налила в крынку коровьего.

Проснулся Базилик Фэт-Фрумос и, взяв свою крынку, молвит:

– Добра ты ко мне, сестрица, хорошо мне почивать у тебя в доме, да лучше будет в пути-дороге. Меня ведь матушка хворая ждет не дождется.

А Косынзяна ему в ответ:

– Что ж, витязь, доброго тебе пути, да и к нам иной раз не забудь зайти.

Поклонился ей Базилик Фэт-Фрумос, распрощался и уехал. Подъехал ко дворцу, ведьма волчком завертелась, будто кто огненными стрелами ее пронзил – учуяла. Бросилась в постель, застонала, заохала, будто и впрямь при смерти:

– Хорошо, что ты вернулся, сыночек милый. Ох и долго же я тебя ждала! Принес ли мне лекарство?

– Принес, – ответил ей Базилик Фэт-Фрумос и протянул крынку.

Ведьма приложила крынку ко рту и все молоко вылакала.

– Спасибо, милый сынок, теперь вроде легче стало.

Затем улеглась она спать, да только глаз не сомкнула, все думу думала: куда бы его услать так, чтоб и помину не осталось. Подумала, подумала да вдруг прикинулась, будто просыпается еще более страждущей, заворочалась, застонала:

– Ох, сыночек мой милый, опять меня болезнь скрутила. И снилось мне, будто выздоровею, коли покушаю мяса дикого кабана.

– Что ж, пойду я, мама, раздобуду такого мяса, только бы ты выздоровела.

Вскочил он на коня и пустился в путь-дорогу. Ехал, ехал, пока опять не приехал к Иляне Косынзяне.

– Рады гостям?

– Рада, с дорогой душой принимаю.

Присел он отдохнуть и стал рассказывать Косынзяне, какая новая беда на него обрушилась.

– Не знаешь ли, где бы мне найти дикого кабана? Опять мою матушку хворь одолела, и говорит она, что только мясо дикого кабанчика ее спасти может.

– Я-то не знаю, но ты пока отдохни, а вечером я выпытаю у брата моего, Солнца. Он уж наверняка знает, ему там, наверху, все видно и все ведомо.

Остался Базилик Фэт-Фрумос ночевать, а под вечер, уложив лучи свои на покой, пришел отдохнуть и брат Иляны.

Пошла Косынзяна к Солнцу, стала к нему ласкаться да выведывать:

– Слышала я разговор о диких кабанах; не знаешь ли ты, в каком краю света они водятся?

– Далеко, сестрица, далеко отсюда, все на север путь, за цветущим полем чистым, во большом лесу тенистом.

– А как там достать кабана, чтоб поджарить?

– Никак этого сделать нельзя, сестрица. В те кодры, где они живут, и лучи мои пробиться не могут, не то что нога человека. Я и то вижу их только в полдень, когда они выходят на опушку в болоте поваляться. Зубы у них острые, кто бы ни подошел – раздерут в клочья.

Иляна Косынзяна слова эти передала Базилику, а тот, зная теперь, куда путь держать и что ждет его впереди, сел на коня и уехал. Ехал он, ехал через горы, через долы, через реки и овраги, проехал поле чистое и доехал до леса тенистого. Заехал он в лес, а там тьма такая, словно в преисподней. Взлетел конь, поднял его выше самых высоких деревьев, и тут Базилик увидел болото, о котором говорила ему Косынзяна.

Солнце как раз подходило к полудню, в лесу раздалось громкое хрюканье, и стали выходить кабаны в грязи поваляться. Высмотрел себе Базилик славного кабанчика, подхватил его, взвалил на коня и давай бог ноги. Как схватятся кабаны и ну за ним гнаться – поймать норовят, землю едят. Не будь у Базилика Фэт-Фрумоса коня такого резвого, пришлось бы ему здесь костьми лечь. Спас его быстрый бег коня от острых клыков зверей свирепых. А теперь конь под ним играл, сам Базилик Фэт-Фрумос песни напевал, радовался, что и это дело довел до благополучного конца.

На обратном пути завернул он снова к Иляне Косынзяне и, как прежде, остановился у нее передохнуть. Сестра Солнца заменила его кабана простым домашним поросенком, я потом, не подавая виду, приветливо проводила в путь-дорогу.

Вернулся Базилик Фэт-Фрумос домой. Увидела его ведьма и так зубами заскрежетала, что искры посыпались, да тут же взяла себя в руки и встретила его, притворяясь смертельно больной:

– Ох, сыночек милый, спасибо, что довелось еще разок увидеть тебя. Задержался бы еще немного, не застал бы меня в живых. Забей скорее кабана и дай мне мяса отведать.

Базилик Фэт-Фрумос заколол кабана, изжарил на углях, подрумянил хорошенько и дал ей отведать.

– Вот теперь будто легче стало и в глазах посветлело, – притворилась ведьма, будто оживает. А когда съела все, опять заохала, еще пуще прежнего:

– Ох, сыночек милый, бедный мой мальчик, хлебнул уж ты горя в дорогах