Пимка остановился в двух шагах от колодца и, с трудом переводя дух, спросил:

— Дядя Иван здесь?!

— А что?

— Тетя Варя родила!

— Гм, — засмеялся Степан, — вот отчего ты прискакал, пожарный?!

— Тетя Женя велела, чтобы он сейчас пришел.

— Ладно. — Степан повернулся к своей хате и крикнул:

— Тарас!

Из хаты не торопясь вышел длинный как шест парень в красной рубахе до колен, с открытой шеей и копной грязных волос. Он громко зевал.

— Полезай в колодезь и скажи Ивану, пусть домой идет. Жена родила.

— И чего ей приспичило? — спросил, не переставая зевать, Тарас.

— Спроси ее, — ухмыльнулся Степан.

Пимка с нетерпением и недовольством поглядывал то на Тараса, то на Степана. Его возмущало равнодушие, с которым они относились к столь важному событию.

— Это ты, гобелок, новость принес? — спросил Тарас.

— Да, — ответил быстро Пимка. — Позовите его и скажите, чтобы шел скорее, а то тетя Женя серчать будет…

— А ну ее к аллаху! — неучтиво отрезал Тарас и пошел к колодцу.

Пимка обиженно надул губы.

Тарас зевнул еще два раза, взобрался на поданную Степаном шайку[20] и ухватился за канат. Степан выпряг Настю, навалился животом на вырло, барабан заскрипел, завертелся, и Тарас стал медленно погружаться в колодезь.

У Пимки точно тяжесть свалилась с плеч. Он опустился на четверик,[21] подозвал Суслика, приласкал его, усадил сбоку и занялся выковыриванием занозы из пальца. Степан со снисходительной улыбкой посмотрел на него и процедил в усы:

— Ишь, пузан!

— А что ото у тебя из кармана сыплется? Деньги? — спросил он немного погодя.

— Н-не, — ответил Пимка, блеснув хитрыми карими глазами. — Ушки!

— У кого выиграл?

— У Петрушки, сына Григория Алексеевича… балалаечника.

— Здорово!

Налегая все сильнее и сильнее на вырло и описывая круги вокруг колодца, Степан завел с ним шутливую беседу:

— А ты видел уже ребенка?

— Видел!.. Раньше всех!

В глазах Пимки засверкали веселые огоньки.

— Ого-го-го! Как же это случилось? Раньше всех! Ах ты, апельсин!

Пимка объяснил:

— Когда тетя Варя собиралась рожать, меня не пускали в комнату. А я подождал, чтобы тетя Женя вышла, и залез под кровать.

— Под чью кровать?

— Да тети Вари.

— Правильно!

— И как только ребенок крикнул, я сейчас голову и высунул…

— Молодчина! — похвалил Степан.

Пимка увлекся своим повествованием и продолжал:

— Он совсем маленький, как суслик, и пищит…

Степан бросил вырло и стал считать сложенный в штабели камень. А Пимка уставился в колодезь и стал ждать с минуты на минуту появления дяди.

Но вдруг глаза его забегали и на пухлых щеках выступил румянец. Он вскочил и метнулся в сторону, как вихрь. За ним — Суслик.

— Что случилось? — спросил Степан.

— Саранча! — ответил Пимка и погнался вслед за саранчой, которая грациозно и с треском описывала дуги в воздухе, насыщенном солнечной пылью…

Шайка ударилась в дно колодца. Тарас, изогнувшись, сунулся в дыру, ведущую в каменоломню.

Перед ним открылся длинный, узенький коридор с низким потолком, подпертым на каждом шагу гнилыми балками, осклизлыми стенами и могильным запахом.

Тарас миновал коридор, свернул вправо и пошел на тусклый огонек.

Огонек привел его к Ивану.

Иван работал один в маленьком припоре.[22]

Он стоял на коленях перед громадным материком,[23] похожим на надгробную плиту, методично распиливая его гигантской пилой надвое.

Кхи! Кхи! Кхи! — визжала пила.

Иван весь ушел в работу, и Тарас видел только его густые волосы, позолоченные желтой пылью, красный, туго стянутый платок на шее и выкругленную в белой рубахе спину. Над ним, под самым потолком, на железном треугольнике, вбитом острием в стену, стояла большая керосиновая лампа. Она коптила и дымила от недостатка воздуха, как пароходная труба. Все стены, земляной пол, материк и сам Иван были облеплены сажей. Она носилась в воздухе, подобно черным мухам, и душила.

— Иван! — окликнул Тарас.

Иван вздрогнул от неожиданности, задержал пилу и поднял голову. Лицо у него было желтое, высеченное будто из камня; щеки куда-то провалились, и бесцветные глаза глядели из темных кругов тупо, в одну точку.

Иван не узнал его сразу и спросил визжащим, как пила, голосом:

— Кто это?

— Я!.. Тарас! Неужто не узнал? Сова!

— Ты?! — виновато забормотал Иван.

Правая рука, державшая пилу, упала вдоль тела, и он облокотился о материк. Сильная усталость сквозила во всей его фигуре.

— Совсем ослеп в этой норе, — проговорил Тарас. — А я пришел звать тебя. За тобой тут одного трубача прислали, жена родила. Слышишь?

Иван прекрасно слышал, но ни один мускул не шевельнулся на его каменном лице. Только меж бровями легла складка да в глазах промелькнуло страдальческое выражение.

— Так ты вылезай сейчас же, а то нагорит тебе от тети Жени. — И он засмеялся.

— Обойдутся, — устало вымолвил Иван.

— Раз зовут, стало быть, обойтись не могут.

— Плаху[24] кончать надо.

— Как знаешь. — Тарас пожал плечами.

Долго еще после ухода Тараса сидел Иван над плахой, не меняя позы. Со стороны можно было подумать, что он спит. Но вот из груди его вырвался протяжный вздох. Он взял в руки пилу и принялся за прерванную работу.

Кхи! Кхи! Кхи! — снова завизжала пила.

Иван пилил и думал о новом испытании, которое послало ему небо.

Еще рот!..

Ужаснее этого он представить себе не мог. Самим жрать нечего, и так второй месяц питаешься бледным чаем, селедкой и луком, а тут…

Смешно — в прошлом месяце он всего заработал шесть рублей. Проживи-ка на эти деньги с женой и безруким отцом (отец лишился рук в каменоломне и висел у него на шее).

Хорошо, что «тех» нет, Лели и Нины!

Перед Иваном в полумраке припора предстали рядышком, как живые и как на картинке, две тоненькие девочки — близнецы с большими курчавыми головками.

«Отчего они умерли?»

Врач для бедных сказал, что от плохого питания. Может быть. Им, врачам, известно.

А хорошие они были — тихие, смирные. И всегда вдвоем, в уголке. Все со своими глиняными чашечками, горшочками и самодельными куклами возятся и щебечут, щебечут…

Рука, водившая пилу, дрогнула.

«И зачем теперь это новое существо?… Тоже долго не проживет. Один только перевод денег. Крестины, свивальники… Новые долги. Опять же подрыв торговли. Чуть Варя купечеством занялась, — стоп!»

Иван вспомнил, что его ждут, и ему стало совестно.

— Как же это так?! Жена родила, а я не двигаюсь?!

Он отложил пилу, вскочил, отряхнулся от пыли и стал торопливо напяливать пиджак…

Первый, кто бросился ему в глаза, когда он поднялся наверх, был племянник.