— Да! — ответил Костя, смело посмотрев ему в глаза.

— А знаешь, что за такую штуку тебя могут по закону?…

Лицо Кости исказилось злобой. Он придвинулся к Крысе, схватил его за ворот и спросил грозно:

— А ты, может быть, капать, доносить?

Он развернулся, и Крыса отлетел шагов на десять в сторону.

Крыса неуклюже поднялся с земли и, прихрамывая и косясь испуганно на Костю, заковылял по направлению к эстакаде.

— Только попробуй капать! — крикнул ему вдогонку Костя. — Останешься доволен!

Крыса заковылял шибче и заплакал.

Крыса плакал не столько от боли, сколько от того, что порт разорен, погиб и вместе с ним погиб и он — типичнейший представитель его.

То, что произошло на его глазах, представлялось ему диким, преступным, непоправимым.

Порт был его логовищем в течение сорока лет, и он чувствовал себя в нем превосходно, как истый портовый дикарь. Его не смущали ни смрадные приюты, ни обжорка, где кормят падалью.

Семь лет назад в порту организовалось портовое санитарное попечительство. Крыса фыркал и ворчал. Они так свыклись с грязью.

А когда отстроилась столовая, чистая, со свежей пищей, они игнорировали ее. Ходили назло в обжорку. Они восставали против всяких новшеств.

Но вот настало время, когда жизнь в порту стала невыносима, и все чаще и чаще стали раздаваться молодые протестующие голоса:

— Так жить нельзя!

— Мы работаем, как животные, нас бьют угольными кадками, лебедкой, мы гибнем в трюмах, задыхаемся в угольной и пшеничной пыли, и какая награда за все?

— Спим в сорных ящиках, мерзнем в вагонах на набережной!

— Наживаются всякие Родоконакки, Карапатницкие, Траппани, Плюгины!

— Долой Плюгина!

— Баню пусть дают нам!

Больше всех протестовал Костя. Он грозил кулаком городу, повисшему над портом своими роскошными палаццо, вылощенным господам, сидящим на эспланаде и потягивающим через длинные золотистые соломинки из граненых бокалов гренадин и мазагран.

— Кровь нашу пьете!

— Погодите!

От этих смелых речей у пропитанных алкоголем и живьем разлагающихся дикарей замирали сердца. Спокойствию и скотскому житью их грозила опасность.

И вот от пламенных протестов и угроз новые, ненавистные им люди перешли к делу…

Крыса, ковыляя к эстакаде, вспомнил приход броненосца, тысячные толпы, палатку, матроса. Матрос лежит, накрытый красной материей, спокойный, со скрещенными руками. В голове мерцает свеча…

«Потом, потом, господи!..» Все завертелось перед ним, заплясало, окрасилось пламенем…

Крыса вспомнил дальше, как в отчаянии он метался в обезумевшей толпе, дергал за рукав то одного, то другого босяка и слезно умолял:

— Брось! Опомнись! Себя же и всех нас губишь! Ему удалось у одного вырвать факел. Но прочие не слушали его. Толкали его, смеялись, и он плакал, глядя, как пылают пароходы, пакгаузы, эстакада, клепки. Ему казалось, что конец света настал.

Море, небо и земля были красные. О брекватер разбивались огненные волны, и вместо брызг над ним носились искры.

И среди этого моря огня Крыса видел одного Костю. В своей расстегнутой синей голландке, босой, с копной спутанных волос, он казался вдвое больше обыкновенного. Лицо его было искажено торжеством и злорадством.

Как ураган носился он по набережной, размахивая факелом…

* * *

— Товарищ! — услышал вдруг позади себя Крыса. Он вздрогнул. Перед ним стоял Вавило Апостол, старый дикарь-угольщик. Вид у него, как и у всех дикарей, был пришибленный.

— А! Здорово! — обрадовался Крыса. — Ты как же цел остался?

— Богу карантинному молился.

— В бочке или вагоне?

— Зачем? В баржане. Нас там пятьсот человек молилось. Менты заперли и три дня не пускали, боялись, что к сицивилистам и матросам пристанем и хай делать будем. Ну, и досада же брала нас! Там, понимаешь, в гавани щимпанское пьют, малагу дуют, водку и коньяк ведрами хлещут, всяку штуку, а мы тут как дураки сиди. А ты, товарищ, пробовал это самое щимпанское? В жизни ни разу не пил его.

— Попробовал.

— Какое оно на скус?

— Да ничего.

— Счастливый, — промолвил с завистью Апостол.

— Будет теперь всем щимпанское, — проговорил угрюмо Крыса. — Все подохнем с голоду.

— Ох-хо-хо! — вздохнул Апостол.

— Деньги есть? — неожиданно спросил Крыса.

— Откуда оне взялись?…

— Смерть как жрать и пить хочется. Крыса сделал кислое лицо.

— Боже! — продолжал он тоскливо. — Такой порт разорить! И главное: за что?! Захотелось чертям устроить все по-французскому. Чтобы никакого начальства. Ну, да показали же им, как без начальства! С нами, брат, не шуги! У нас войск больше, чем ангелов на небе…

— Тебя бы в генералы от инфантерии произвести, — усмехнулся Апостол, — всех бы изрубил.

— А ты думаешь, пожалел бы?! Так бы рубил их, мерзавцев, бунтовщиков! А ты тоже, брат, гусь лапчатый!

Крыса пронзил Апостола злым взглядом.

— Чего?

— Жалеешь, что не поджигал вместе со всей этой сволочью.

— Что ты?! Господь с тобою! — замахал на него руками Апостол. — Сам знаешь, как я за порт наш стою.

— Будет!..

Крыса опустился на дубовые балки в нескольких шагах от эстакады. Апостол, охая и кряхтя, — ему шел восьмой десяток, — последовал его примеру.

— Слышал про Купеческого Сынка? — спросил Апостол.

Крыса насторожился.

— Сгорел. Один уголь остался. Зяблик тоже. Его под бочкой с хересом нашли, под краном. Эх! Много их погорело! А этого, как его, помнишь, народного учителя, который на носилках работал? Шесть пуль ему в бок и в грудь всадили. В больнице лежит.

Апостол задумчиво и медленно покачал головой и продолжал повествовать тихим старческим голосом:

— Что было! Что было, товарищ! Сегодня видел на площади, как поливальщики кровь с мостовой шлангами смывали. Точно грязь…

Крыса слушал рассеянно. Он все внимание свое обратил на эстакаду, на эту главную артерию порта.

Три дня еще назад по ней гнали из-за заставы, за десять верст, тысячи вагонов с зерном, пшеницей, овсом, кукурузой и макухой. Их гнали в Карантинную гавань, где в бухте теснилась целая флотилия английских и индийских судов, жадно раскрывавших свои пасти. А теперь!

Она была разрушена огнем больше чем на версту, и по обугленным краям широкой бреши ее, как пустые рукава, висели красные рельсы. Огонь, желая, очевидно, похвастать своею мощью, скрутил один рельс в спираль, а другой, как самую обыкновенную нитку, завязал в узел. Движение по ней было прервано.

Крыса указал рукой на эстакаду и спросил:

— А это для чего они сделали? Мешало им? Будут теперь плакать полежальщики и элеваторщики.

— Сносчики плакать не будут, — робко заикнулся Апостол. — Больше работы им.

— Пожалуй, — согласился Крыса. — Они давно сами с удовольствием спалили бы эстакаду.

Беседуя, Крыса медленно оглядывал набережную, и лицо его становилось мрачнее и мрачнее. Гнев закипал в нем с прежней силой. На месте цветущего порта чернели