Пока одни разглядывали бутылки, по рукам остальных ходили куски из сине-красного гранита. Гранит, весь испещренный трещинами, валялся на земле и при одном прикосновении к нему рассыпался в порошок.

Крыса свернул на правый берег, застроенный пакгаузами, и неожиданно натолкнулся на любопытную картину: штук тридцать баб и мальчишек, сбившись в тесную кучу, как наседка с цыплятами, возились над рельсами рядом с пакгаузом. Пространство между рельсами на несколько аршин было залито какой-то черно-коричневой и липкой массой, похожей на лаву. Масса эта в одном месте совершенно закрывала рельсы.

Почти вся публика была вооружена секачами, молотками и колотила по ней изо всей силы.

Масса поддавалась слабо. Вяло отделялись куски ее, и публика поспешно отправляла их в корзины, мешки, передники, а кто просто за пазуху, в карманы и шапки.

— Что это? — поинтересовался Крыса у безносой бабы.

— Сахар, — прогнусавила она с улыбкой.

Крыса поднял отколотый кусочек и отправил его в рот. Точно! Это был сахар, только перегорелый, горький.

— А что с ним делать будешь? — спросил он у той же бабы.

— Как что?! Квас подслащивать, пилав… Пройдя еще несколько шагов, Крыса увидал другую картину. На земле лежала опрокинутая пустая бочка из-под патоки, а в ней, скрючившись, сидел босоногий мальчишка и слизывал языком со стенок остатки.

Крыса заглянул в ближайший пакгауз и остолбенел: крыша его провалилась, и под нею, в грудах золы, в одном из уголков робко прятался еще кусочек огня — остаток бушевавшей стихии…

Крыса поплелся в конец мола, откуда люди, обливаемые свинцовым дождем, бросались в отчаянии в воду. Потолкавшись здесь немного, он зашел в другой пакгауз Русского общества, самый большой в порту. Огонь почему-то не тронул его, но зато внутри все было выжжено и разграблено.

Когда-то пакгауз этот снизу доверху был набит миндалем, рожками, рисом, корицей, ванилью, гвоздикой, грибами, орехами, изюмом, чаем, кофе. Товара в нем было на двадцать трюмов, и когда, бывало, войдешь внутрь, тебя сшибают с ног сотни запахов. А сейчас вместо товаров по земле толстым ковром расстилались пыль и зола, и в них нельзя было усмотреть ни одной чаинки, ни одного зерна. Все было съедено, унесено.

Несколько мальчишек с постными лицами бродили в пыли и напрасно искали съедобного.

На пороге широких дверей пакгауза, вырванных вместе с петлями, в уголку лежал, свернувшись в калачик, грязно-белый кот. Зарыв голову в слегка надувающийся бок, он чуть дышал.

Около лежала корка черного хлеба и стояло блюдце с водой.

— Мурзик! — вырвался радостный крик у Крысы. Он был хорошо знаком ему, да не только одному ему. Он был любимцем всех босяков на Новом моле и пятнадцать лет жил в этом пакгаузе.

Все ласкали его, заигрывали с ним, даже старые суровые моряки.

В солнечные дни его можно было видеть всегда на цинковой крыше пакгауза. Вытянув передние лапы, он принимал солнечные ванны, щурясь, мечтательно смотрел в ясную морскую даль и прислушивался к своеобразной симфонии порта.

Мурзик, когда его окликнул Крыса, лениво повернул голову, окинул его мутным взглядом и снова зарыл ее в бок.

Крыса не узнавал его; это не был прежний, живой, игривый Мурзик, а тень его. Он страшно отощал.

— Что с ним, Петр? — спросил он высокого пакгаузного сторожа.

Тот стоял против Мурзика с узелком под мышкой и смотрел на него с жалостью.

— Околевает, — ответил он мрачно.

— Отчего?

— Не видишь?… С голоду. Я его водой отпаивал, хлебом кормил, — не помогает…

Да, он околевал!

Прошли для него «веселые дни Аранжуэца»! Когда-то лафа была ему, раздолье! Ешь сколько душеньке твоей угодно!

А крыс, крыс-то сколько было!

Но исчез товар, исчезли вместе с ним и крысы, и ему ничего не оставалось, как околевать с голоду.

На фоне разгромленного и испепеленного порта этот околевающий кот был великолепен. Он как нельзя ярче подчеркивал его разорение.

Крыса нагнулся над ним, стал ласкать его и приглашать — «пей!», но он не слушал его.

Сторож глухим голосом рассказывал:

— Когда, значит, на набережной сделалось неспокойно, нам, сторожам, дали знать, чтобы закрыли двери пакгаузов. Мы закрыли и заперлись. Но вот они подошли к дверям и кричат: «Отопри!» Мы и открыли все двери, а вот эту они разнесли сами…

Пока сторож рассказывал, Крыса не спускал глаз с Мурзика. Дыхание несчастного становилось все слабее, слабее — бок его перестал вздуваться. От него веяло смертью…

Крыса глядел на него и думал, что и его ожидает такая же участь, и из его старческих глаз хлынули слезы.

Он оплакивал старый порт и ни на минуту не задумался над тем, что на пепелище и развалинах старого порта должен вырасти новый, молодой, здоровый…

РАССКАЗЫ ИЗ СБОРНИКА 1909 ГОД

Сын колодца

(Из жизни каменоломщиков)

Больно глазам становится, если взглянуть сейчас на степь, что широко раскинулась за городом, за слободкой Романовной. Она дымится под палящим солнцем и сверкает, как серебряный щит.

— Ну и парит! Ай да жарища! Одно слово — баня! — восклицают каменоломщики.

Они на минуту высунутся из колодцев каменоломен, рассеянных в степи, и тотчас же скроются.

Степь будто вымерла. Ее оживляют только несколько баб-молочниц из ближайшей деревни, которые гуськом на маленьких тележках плетутся в город. Сидя на мешках, набитых сеном, они, чтобы не терять драгоценного времени, вяжут чулки и вышивают рубашки.

Да еще одно существо оживляет степь. Пимка.

Пимка — сын сапожника Митрия, первого «мухобоя» и скандалиста во всей слободке.

Восемь лет ему. Но он смышлен и боек.

Как стрела, мчится он вдоль степи.

На нем синие штанишки и белая рубашонка. В правом кармане звенят медные пуговицы.

Дзинь! Дзинь! Дзинь!

За ним вприпрыжку скачет Суслик — черная гладкая собачонка величиной в большую фисташку, со свисшим набок розовым языком.

Вид у Пимки необычайно озабоченный и торжественный.

Одна молочница, заинтересовавшись им, кричит:

— Малец! А малец! Куды?!

Но он не слышит.

Он торопится к колодцу, где работает дядя Иван, с важным поручением и предписанием от тети Жени.

Пимка устал. Как назло, у него лопнула подтяжка, и он занозил на ноге палец.

Присесть бы на камень отдохнуть, поправиться. Да некогда…

Но вот и колодезь.

Вокруг, как по арене, ходит впряженная в вырло[18]Настя — знакомая Пимке подслеповатая красная лошаденка в повязке на голове из полотенца для защиты от солнца. Она наматывает на барабан канат, поднимающий снизу камень.

У колодца стоит Степан, тяжчик,