и Дебюсси, это сто процентов успеха; если вы сыграете все, что написано у Шопена и Шумана – то фифти-фифти, если же вы сыграете все, что указано в нотах у Баха или Моцарта – знайте: вы в самом начале пути, потому что в нотах у них не сказано почти ничего».

Закон растущего смысла

В уголовных процессах существует такая формулировка: «в деле выяснились новые обстоятельства». Иногда мы замечаем в знакомом сочинении какую-то деталь, которая совершенно ломает все наши о нем представления. Мне всегда казалось, что я знаю оперу Мусоргского «Борис Годунов» вдоль и поперек. В частности, первая и лучшая, на мой взгляд, редакция заканчивается тем, что юродивый сидит на завалинке и штопает лапоть. Штопает и штопает – ну что тут такого? Для меня в этом не было ничего криминального, пока я не посетила славный городок Переславль-Залесский, где узнала много чего интересного о лаптях. Например, я узнала, что лапоть не поддается штопке. Что же тогда получается, юродивый сидит и выполняет совершенно бессмысленное действие, сродни ношению воды в решете? И вот тогда оглядываешься назад, и весь смысл произошедшего предстает перед тобой совершенно в ином свете, заставляя вспомнить эти хлесткие пушкинские строки про «народный бунт, бессмысленный и беспощадный».

Или вот еще пример; пьеса Чайковского «На тройке» в исполнении Сергея Васильевича Рахманинова. Большинство исполнителей в конце уводят звук, создавая картину убегающей вдаль тройки лошадей. «Куда ты мчишься, птица тройка, дай ответ», – вопрошает Гоголь. А у Рахманинова иначе: он делает на последнем звуке сильный акцент, ставит жирную точку. И все тогда меняется с точностью до наоборот – птица тройка уперлась в непреодолимое препятствие, все, кирпич, дальше пути нет. И этот звук оказывается последним гвоздем, забитым в гроб, под крышкой которого погребена матушка Россия.

Закон нужности созерцания

Здесь я сошлюсь на авторитетный источник в лице режиссера А. Тарковского, который считал, что созерцание – это неотъемлемая и чуть ли не самая важная часть творчества. Об этом и его фильмы; мы словно стоим в кадре за спиной у того, кто созерцает, и созерцаем вместе с ним.

Надо признать, что в прошлые времена дело с созерцанием обстояло куда лучше; люди часами проводили время в каретах и дилижансах, они плавали на пароходах, а не летали на самолетах, поэтому возможности созерцать у них было несравнимо больше.

Закон тишины

Тишина – великая сила и жизни, и искусства. Мне вспоминаются беззвучные спектакли Роберта Уилсона, монашеские обеты молчания, наконец, ушедший в пустыню Иисус. Тишина способна приоткрыть такое, чего не может открыть звук.

Из воспоминаний Ростроповича: «Однажды вечером мне позвонила жена Шостаковича и сказала, что Дмитрий Дмитриевич меня ждет. Я приехал. Увидев меня, Шостакович тут же предложил: “Давайте, Слава, с вами присядем и просто помолчим”. Это продолжалось чуть больше часа, а потом Д. Д. как-то по-особенному произнес: “Как здорово мы сегодня с вами помолчали”, и добавил: “стало легче жить”».

Из воспоминаний о Зощенко: «Я вошел в купе, там сидел мрачный и нелюдимый Зощенко, он явно не был расположен к беседе. Я ему подыграл, и так мы провели в полном молчании весь день. Уже на выходе писатель вдруг растянулся в улыбке и сказал: “Мы с вами потрясающе пообщались. Я буду долго это вспоминать”».

Однажды я смотрела одну талантливую постановку чеховской «Чайки»; герой сидит на краю сцены и около трех минут курит, а на заднем плане играют в лото. И наблюдая это, вдруг отчетливо понимаешь, что именно сейчас, за эти три минуты он принимает решение уйти из жизни.

Я очень люблю Э. Ремарка и его роман «Три товарища». Там есть пронзительная сцена; герой сидит около постели своей умирающей от чахотки возлюбленной, и дальше следует текст: «– Пат, – сказал я. – Пат. И впервые она мне не ответила».

Еще одно наблюдение: по характеру тишины, наступающей перед аплодисментами в конце программы, можно точно определить, состоялось выступление или нет. И здесь расскажу историю моего поступления в московскую консерваторию. Я шла без «волосатой лапы», как говорится, рабоче-крестьянским путем. Моя девичья фамилия начинается на букву «я», так что мне предстояло играть в почти что в самом конце. Добавим сюда страшную жару и отсутствие кондиционеров. Моя педагог решила провести разведку боем. Она тихонько выглянула в зал, где сидела приемная комиссия и, понаблюдав какое-то время, вернулась ко мне и деловито сказала: «Значит так, там никому ни до кого нет дела, один разгадывает кроссворд, другой читает газету, третья вообще откровенно спит. Твоя единственная задача – во что бы то ни стало заставить себя слушать». Я вышла, и тут вдруг на меня накатила такая злость, такое отчаяние, что я мысленно бросила в зал: «Вы будете меня слушать, все равно будете, я вас заставлю!». Первым номером программы шла баховская Прелюдия и фуга ми-бемоль минор (I том ХТК) Это очень трагичная и исполнительски сложная вещь. Когда отзвучал последний аккорд я вдруг почувствовала, насколько наэлектризовано окружающее пространство, и насколько оглушительна воцарившаяся тишина. И тут мне стало ясно – я их сделала, все-таки сделала! По окончании на меня набросились другие поступающие, наперебой спрашивая ну как, ну что – и я честно ответила: «Мне кажется, нет, я уверена в том, что поступила».

Закон привилегированного момента

Марина Вениаминовна Юдина в своих концертах-проповедях говорила о том, что в любом великом сочинении всегда есть особый привилегированный момент, открывающий выход туда, в зазеркалье. Рассказывая о знаменитой баховской Прелюдии До мажор (I том ХТК), она говорила так: «Музыка являет собой живую иллюстрацию сюжета Благовещения, вот архангел спускается с высокого высока к окну Марии, и музыка живописует его божественный полет». А дальше она показывала момент, когда происходит чудо святого зачатия, «ибо, – утверждала пианистка, – святое зачатие случилось не когда-то там, две тысячи лет назад, но оно свершается прямо сейчас, на наших глазах, и посредством гениальной прелюдии Баха нам позволено при этом присутствовать».

Закон важности паузы

Помните, как в романе «Театр» С. Моэдма педагог Джулии Ламберт говорил своей гениальной ученице: «Старайтесь не делать пауз, но если уж сделали, держите так долго, как только возможно». То, что не могут передать слова или звуки, передаст пауза. Мне сразу вспоминается эта последняя, более чем красноречивая пауза в конце гоголевского «Ревизора»; как говорится, слова излишни.

Я часто спрашиваю у своих слушателей: где главная кульминация «Осенней песни» Чайковского?