Растрепанная оборванка, уже раскрывшая было рот, чтобы разразиться новыми проклятиями, не издала ни звука, и с вызовом уставилась на Вильгельма. Азирафель, с трудом оправившись от ее напористой злобности, переводил взгляд с одного исхудавшего лица на другое. Кроули, незаметно придвинувшись ближе, тоже приготовился следить за словесной дуэлью. В том, что она состоится, сомневаться не приходилось.

— Лекарей заботит лишь смертная плоть, я же веду к спасению их бессмертные души, — доминиканец счел необходимым сказать это по-французски, но продолжил уже на языке богослужений: — Узна<i>ю</i> францисканца по его заботе о телесном. Как там у вас говорят: возлюбленный братец тело?

— Да, Святой Франциск называл тело человека «братом», а болезни его сестрами, — парировал Вильгельм, по-прежнему изъясняясь доступно для горожан, — но он также говорил, что Господь создал из земли врачевства, и благоразумный человек не будет пренебрегать ими. Однако блаженный Гумберт Романский также советовал братьям не отказываться от гигиены и беречься истощения сил физических. Выходит, и доминиканцы не чуждались телесности?

— Тело — сосуд греха! С этим не спорил и ваш Франциск, — отрезал Фома. Он оставил латынь, заметив, что толпа, поначалу бывшая полностью на его стороне, начинает прислушиваться к Вильгельму. — И трижды грешен тот, кто в час гнева Господня печется о спасении плоти! Горе тебе, Авиньон, ибо ныне не Рим, но ты сделался новым Вавилоном, а пастырь твой пустил прислужника своего надругаться над трупами! — с мрачным торжеством громко заключил доминиканец.

— Опомнись, Фома! — Вильгельм тоже повысил голос. — Ги де Шолиак с согласия родственников забирал умерших!

— Вот! Вот! — взвизгнула оборванка, почувствовав, что пришло ее время. — Отбирал! Для некромантских забав!

Азирафель стоял за правым плечом Вильгельма, уже готовый вмешаться. Гавриилу потом можно будет как-нибудь все объяснить, сейчас важнее утихомирить смертных. Кроули незаметно проскользнул за спину доминиканца, встал слева. Ангел перехватил взгляд демона: в нем читалось напоминание о известном пути благих намерений. Ангел нахмурился, упрямо мотнул головой и проговорил:

— Ты ошибаешься, добрая женщина. В телах скончавшихся от чумы врач надеется найти причину болезни и способ одолеть ее.

— Молитва и покаяние — вот лучший и единственный способ, — перебил его Фома и подозрительно прищурился: — А кто ты таков, что защищаешь этого папского некроманта?

— Он его приятель! — женщина вновь окатила его водопадом исступленной злобы. — На пару мертвяков потрошили! Кровь на нем! Кровь! И этот там тоже был! — она метнулась к старому еврею. Его стражи отвлеклись на редкое зрелище бранящихся монахов, ослабили хватку, и старик потихоньку освободился. Он уже повернулся спиной, чтобы бежать, но в него вновь вцепились руки, — на этот раз женские, хоть и похожие больше на птичьи лапы.

— Опомнись, глупая! — воскликнул старик. — Что делать мне на христианском кладбище?!

— Врешь, был! Был!

Оборванка уже не визжала, а хрипела. Вытаращенные глаза помутнели, в углах губ показалась пена.

— Она помешанная, неужели вы не видите? — спокойно заметил Кроули. Доминиканец резко обернулся.

— О-о, еще один папский приятель! — он указал на демона: — Смотрите, люди, на этого разряженного грешника: у нас траур, а у него, похоже, праздник!

В ответ Кроули рассмеялся. Это был не демонический смех, от которого у смертных кровь стынет в жилах; не жуткое сатанинское хихиканье; даже не гулкий чёртов гогот. Склонный к патетике Азирафель позже назвал это горькой усмешкой Вечности, а Кроули просто ответил на злую иронию момента так, как привык отвечать.

— Он еще и смеется! — возмутились в толпе.

— Над нашим горем потешается, гад!

— Да он тоже иудей, не иначе!

— Точно!

— На выручку старому пришел!

На губах доминиканца заиграла торжествующая улыбка.

— Останови их, Фома, — обратился к нему Вильгельм по-латыни. — Разве ты не видишь, это зашло слишком далеко!

— Глас народа — глас божий, — с деланной беспомощностью развел руками Фома.

Вильгельм обернулся к ангелу:

— Помогите, умоляю!

Но прежде, чем ангел успел что-то сделать или хотя бы ответить, раздался крик, древний, короткий и страшный:

— Бей его!

Собираясь в крестный ход, не берут с собой камни. Из утоптанной брусчатки голыми руками не вытащить кусок базальта. Тогда откуда взялся тот первый камень? Он вылетел из задних рядов и ударил еврея в грудь — злоба, страх и отчаяние, спрессованные в острый булыжник.

Доминиканец предусмотрительно шагнул в сторону, поближе к проулку.

— Длань карающая настигает еретиков.

Негромкий голос прозвучал оглушительно: так тихо сделалось на улице. Богомольцев, вчерашних купцов и ремесленников больше не было. На улице стояла толпа, — тупая, кровожадная тварь. И она уже почуяла жертву.

— Остановитесь, люди! — воскликнул Азирафель, но в это время второй камень ударил старика в скулу, оставив длинную ссадину. Ангела не услышали.

— Беги, спасайся, — посоветовал Фома, глубже уходя в безопасную тень проулка.

Старик покачнулся, затравленно взглянул на него и бросился бежать. Ноги плохо слушались его, он задохнулся, упал, поднялся со стоном, размазывая кровь из ссадины по лицу, и побежал снова.

Толпа покачнулась, точно брала разгон, и двинулась по кровавому следу, убыстряя ход.

Кроули медленно повернулся к доминиканцу. Тот ответил ему холодным взглядом свысока.

— Какой у тебя интересный язык, монах, — протянул Кроули. — Говоришь «спасайся», а слышится «убейте его».

— Это не твое дело.

В сумраке узкой улочки было хорошо видно, как глаза господина в оранжевом разгораются огнем под цвет его наряда, но доминиканец, похоже, был не робкого десятка: он лишь отступил на шаг, но его голос не дрогнул: — Ступай молись, грешник, ибо последние дни наступают.

— О, да, я грешник, — широко улыбнулся демон и сделал шаг вперед. — Будь уверен, монах: таких грешников тебе еще не встречалось.

Фома перекрестился, решительно протиснулся мимо Кроули обратно на улицу, и очутился перед Азирафелем — не сибаритом-книжником, но ангелом из чина Начал. Суровым белокрылым ангелом, исполненным света.

— Ты скверный человек! — изрек он. При первых же звуках этого голоса Кроули вспомнил все подробности Падения. — Стыдись!

Доминиканец задрожал.

— Рater noster qui in celis es…[2]

— Убирайся прочь со своим славословием!

Гневный окрик швырнул Фому обратно в проулок. Ничего не видя перед собой, он оттолкнул демона и скрылся где-то в темноте.

— Азирафель,