— Милостивый государь, — молвил он, тоже вставая, но вставая не из вежливости, а ради возвышения над сыщиком. — Ми-лос-ти-вый го-су-дарь. Покорнейше прошу извинить, однако филером у вас не имею чести состоять и доносителем быть никак не намерен.

— Помилуй бог, ваше высокопревосходительство, не так меня изволили понять. Я ведь к слову, к слову‑с. Позвольте откланяться?

И Рачинский протянул руку, но к дверям не проводил.

А коллежский советник, миновав приемную, выругался в коридоре, — тоже, дескать, птица, генерал над двумя сотнями сопляков! — но по большому счету огорченным себя не признал. Фамилии ораторов у него имелись.

Выдал Виктор Прокофьев. Не за деньги, боже упаси. Из трусости: сам сдуру, красного словца ради, причислил себя к социал-демократам и тотчас испугался — донесут. И решил неведомого доносчика опередить. Поскольку, за исключением Бубнова, в крамольных мыслях и намерениях никого нельзя было обвинить, на заметку охранное отделение взяло двоих: Бубнова (за ним теперь глаз да глаз) и самого Прокофьева (вполне может пригодиться и впредь).

И заработала хорошо отлаженная, хорошо смазанная, всегда исправная канцелярская машина.

Записка из Иваново-Вознесенска была коротенькой, в ней сообщалось, что «Семен Семенович» выздоравливает, однако нервен, и весьма. Очень скучает о племяннике, вот почему приезд Андрея был бы желателен, и по возможности скорее. И, видимо, происходит нечто важное, коли его, Андрея, срочно требуют в Иваново-Вознесенск...

Переводных экзаменов было всего три, Андрей испросил позволения сдать экзамены тотчас же, не дожидаясь июньской сессии, две ночи не спал и за день с экзаменами разделался, чем и удивил, и порадовал господ профессоров. И тем же вечером, двадцать четвертого апреля, отбыл в Иваново-Вознесенск.

Глава пятая

Дома он провел часа три — окунулся в семейное тепло, папенька доброрасположен, пошучивал, угощал наливкой, маменька закармливала пирогами, сестры ахали, как ему студенческий мундир к лицу, — и удрал к Иовлевой.

Бабе Мокре, конечно, сообщил не без похвальбы, что вступил в партию, безоговорочный приверженец искряков, поведал о знакомстве с Бауманом.

А у нас, говорила Иовлева, хотя и удалось почти на всех фабриках возродить или создать заново партийные ячейки, но вот беда: в открытую действуют зубатовские агенты, всучивают рабочим брошюры со своим уставом, кое-кто на их удочку попадается. Надо срочно составить листовку, вывести зубатовцев на чистую воду, займись ты этим, Андрей, ты, вероятно, в Москве с зубатовщиной сталкивался, так ведь? Вот и хорошо, вот пока тебе первое поручение. И надо готовиться к маевке, провести ее организованно, повсеместно.

На улице раскланялись — Эмиль Людвигович Шлегель, главный иваново-вознесенский жандарм, и Андрей Бубнов, студент и член РСДРП, большевик. И не только раскланялись, а и потолковали возле афишной тумбы: в театре Демидова давали на этой неделе «Волки и овцы» Островского.

Положение казалось Андрею забавным: стоят у театральной афишки, беседуют, словно добрые приятели.

Поговорили — раскланялись, разошлись.

Жандарм посмотрел вослед — хорошо идет, свободно, без раскачки, высок, статен. Долго ли тебе так расхаживать по вольной волюшке, Андрей Сергеевич Бубнов? Это будет зависеть и от тебя, и от нас. Твоя забота — прятать концы, наша — эти концы отыскивать, ловить с поличным. Вот мы сейчас поиграли с тобой в добрых знакомых, — и это составная часть большой, серьезной и увлекательной игры, которую ведем мы, Особый корпус жандармов, надежная и верная опора правительства, престола, отечества... Итак, вчера ты был у Иовлевой. Долго. Четыре часа. Ну а сегодня, скорее всего, отправиться к Афанасьеву, в Шую. Проследим. И не знаешь, не ведаешь ты, младый вьюнош, какая бумажечка подколота в специально заведенную на тебя папку — бумажечка из Московского охранного отделения. Пока ты фигура не главная, есть в Иваново-Вознесенске революционеры опытные, хваткие — их рука чувствуется каждодневно. Кое-кого не грех бы и упрятать подальше, но пока нет повода. Что ж касается тебя... Ведь и в шахматах фигуры все разные и каждая по-своему важна. И пешка может пройти в ферзи. А ты, судя по всему, и теперь не пешка, Андрей Бубнов. Ишь в институте своем речь какую произнес. И не зря же ты и здесь сейчас объявился...

Перо цеплялось за бумагу, чернила разбрызгивались. Земский чиновник — отнюдь не из крупных, особа десятого класса, коллежский секретарь, сын сельского дьячка — Николай Иванович Воробьев писал так шибко, насколько позволяла поднаторелая рука. Он почти не останавливался: продумал-передумал все.

«Местечко Ямы, включенное в черту г. Иваново-Вознесенска, служит местом обитания основной массы рабочих сего безуездного города. По новейшим данным, из 83 472 жителей городских в Ямах размещаются 28 622.

Впечатление Ямы производят крайне удручающее.

Шумные, тесные, пестрые слободки, на которые не простирается ни заботливость городского управления, ни архаическая власть сельского мира, а одна только полиция имеет беспрепятственный доступ во всякий час дня и ночи в эти утопающие в грязи улицы с небольшими, словно игрушечными, домишками. Слободки похожи на табор, на толкучку, где все меняется, течет, одни приходят, другие уходят. Как грибы растут жилые домики без всяких хозяйственных пристроек, одинокие среди пустырей, заваленных мусором; они вытягиваются в линию, и скоро в линии становится тесно им, и новые флигельки начинают пристраиваться сзади во дворах. И на всем пространстве этих кварталов не видно ни одной березки, ни одного кустика зелени. Пыль и грязь на улицах, мусор во дворах, и бесконечный грохот фабрик, и пыль и копоть в воздухе.

Более половины населения Ям живет в квартирах, в которых на одного жильца в среднем приходится половина того воздуха, который гигиеною признается за минимум. На одной кровати помещается целая семья от двух до пятерых, супруги спят вместе с детьми; не столь уж редко наблюдаемо, когда сдается внаем половина кровати и чужие люди принуждаемы оказываться под одним одеялом.

Однако ж едва ли не большинство рабочих жилищ вообще лишено коек и постоянного места для постели. Лица обоего пола и всех возрастов в условиях поразительной скученности (на человека приходится около полутора аршин квадратных) размещаются на ночлег где можно и как можно — на полу, на скамьях, на полатях. Далеко не всякий имеет подушку и одеяло, спят в верхнем платье, шуба, пальто служат и постелью, и платьем...»

Рука устала. Он отложил перо, подошел к окну, отдернул плотную штору, стоял, пощипывая «разночинскую» бородку. Побаливали глаза: надо бы переменить очки, да все недосуг. Третий месяц обретается он здесь. Но скоро конец, и весьма нетрудно представить, какой скандалиссимус закатят господа гласные, когда представит им для ознакомления свой отчет. Посыплются кляузы в губернское управление и, как знать, не