срока, никогда и не поел досыта, а сынок, вишь, в люди выбился, белая рубашечка, штиблеты на шнурочках, этак ведь, если жить смирно, с уважением к хозяину, к мастерам, так и любой на чистую дорожку выйдет...

Зубатовское объявление Андрей положил в карман. Волков нехорошо усмехнулся:

— Своим покажешь?

— Да, своим.

В тот же день Андрей пешком отправился в Кохму. До сего времени там социал-демократов почти не было, и стало известно, что на бумагопрядильной фабрике орудуют агенты Гапона, они и решили провести сходку, создать свой кружок. Дело было в канун 1 Мая, надо было во что бы то ни стало попытаться гапоновско-зубатовскую сходку сорвать, но, как ни старался Андрей, — а выступал он в открытую, рассказывал о том, что собою представляет зубатовщина, — его попросту освистали. Сорвались маевки и в Иваново-Вознесенске, и в Шуе. А зубатовцы осмелели, стали орудовать не стесняясь, полиция им, конечно, потворствовала.

Вскоре на Талке возобновились массовки, собиралось ежедневно человек двести—триста, но разговоры шли о фабричных делах, все о тех же экономических требованиях. Полиция на массовках была, но, поскольку все шло более или менее чинно, никого не трогали. Андрей выступал несколько раз, пробовал расшевелить, повернуть в нужную сторону, однако его не слушали, поднимали шум. Так дальше продолжаться не могло, большевики это понимали. Надо было действовать решительно. И толчком послужило событие чрезвычайной важности: из Ярославля, из Северного комитета, специальным нарочным прислали недавно выпущенную в Женеве книгу Н. Ленина «Шаг вперед, два шага назад». Единственный экземпляр, уже потрепанный. Пришлось читать сообща, вслух. Читать поручили Андрею: голос у него был звучный и дикция хорошая.

«Сознательный рабочий, — читал он, — давно уже вышел из тех пеленок, когда он чурался интеллигента, как такового. Сознательный рабочий умеет ценить тот более богатый запас знаний, тот более широкий политический Кругозор, который он находит у социал-демократов интеллигентов...»

Хорошо бы, если б у нас так, сказал Бубнов. А вот у нас наоборот, нам не верят, за нами не идут. Видимо, потому, что основная масса городских рабочих — бывшие крестьяне, уровень политической сознательности у них почти равен нулю.

Да, подтвердил Федор Кокушкин, раклист (профессия для избранных, как и граверы). Вероятно, сказал он, следует на митингах выступать не Бубнову, его рабочие не принимают за своего, считают баричем, а, допустим, или ему, Кокушкину, или Авениру Ноздрину.

— К чертовой матери, — взбеленился Бубнов. — Не строй из себя пролетария, Федор, и не считай, будто вам с Ноздриным выпала честь всех вести за собой. Тоже мессия нашелся. Ленин как говорил? Надо все более широкие массы привлекать к участию во всех партийных делах. А ты претендуешь на роль...

— На какую роль претендую? — нарочито спокойно сказал Кокушкин, и это спокойствие взбесило Бубнова еще сильней. — Это, по-моему, ты претендуешь.

— Я? — Бубнов сжал кулаки.

— А ну-ка, мальцы, перестаньте, — сказал Балашов. — Устроили... Ты, Андрей, у нас грамотный, не отрицаем. Но и гонору хватает.

13 июня на Талке собралось не двести—триста человек, как обычно, а не менее тысячи. Выступали Роман Семенчиков, Василий Красный. Выступал и Бубнов. Говорил о зубатовщине. Слушали на этот раз хорошо, не перебивали: фабрично-заводские ячейки сходку подготовили, сперва провели собрания на предприятиях.

Но подготовился и полицмейстер Кожеловский. В самый разгар митинга на поляну ворвался конный отряд, засвистели нагайки. Хватали наугад. Андрей успел замешаться в толпе. Кроме Клавдии Кирякиной-Колотиловой (по кличке Мишка) и Федора Кокушкина, за решетку никто из руководителей не угодил, да и тех продержали недолго. Избили Семенчикова, Голубева, Окутина, Белову...

Стало ясно: надо создавать боевую дружину, а пока сходки прекратить.

5

О Николае Ивановиче Воробьеве и докладе его Андрей узнал от папеньки случайно, и Бубнова осенило: а ведь можно подбросить господину чиновнику кое-какой материалец. Он раздобыл у папеньки отнюдь не секретный, хотя широкой огласке и не подлежащий, отчет городской управы. Воробьев выглядел утомленным, то и дело прихлебывал дегтярного цвета чай, исповедовался: нет, не герой он и на плаху, на каторгу не готов, даже государеву службу и ту боится потерять до смерти, но каково жить на Руси человеку честному, если видишь неправду и несправедливость? Так и помалкивать, «добру и злу внимая равнодушно»? Нет уж, статью напишет всенепременно.

За цифры, принесенные Андреем, ухватился Воробьев прямо-таки обеими руками, цифры и в самом деле были ошеломляющие. «Из собранных сведений о 992 квартирах в пригородах Иваново-Вознесенска, где преимущественно ютится фабричное население, видно, что здесь живет 8851 человек (4487 мужчин, 4364 женщины), в том числе 1976 брачных пар, 1701 ребенок... Таким образом, на одну квартиру приходится в среднем по 7,3 человека. В 27 процентах квартир на каждого жителя приходится по 0,49 кубической сажени...»

— Могила и та, наверное, больше, — мрачно пошутил Воробьев. — Кстати, ведомо ли вам, Андрей Сергеевич, что по уровню смертности Россия наша, увы, занимает первое место в мире? Нет, прошу прощения, не в мире, в цивилизованной Европе. Да‑с. А Владимирская наша богоспасаемая губерния — одна из самых в этом смысле неблагополучных...

— Я читал в «Русских ведомостях», — сказал Анлрой, — правда, более чем тридцатилетней давности, но и сейчас ведь не изменилось ничего, — вот, извольте, выписку сделал, что говорит господин автор: «Я раз спросил одного фабриканта, что за люди впоследствии выходят из... мальчуганов, работающих при сушильных барабанах, в зрельных и на вешалах. Он, немного подумав, дал мне такой ответ: «Бог знает, куда они деваются, мы уж как-то их не видим после». — «Как не видите?» — «Да так, высыхают они». Я принял это выражение за чистую метафору. «Вы хотите сказать, что впоследствии они меняют род своих занятий или переходят на другую фабрику?» — опять спрашиваю я. «Нет, просто высыхают, совсем высыхают», — ответил серьезно фабрикант».

— Позвольте мне и эту выписку, Андрей Сергеевич, — попросил Воробьев.

6

Сколько их на свете, неприметных речушек, — про то не знает, наверное, ни один самый дотошный географ, не скажет ни один справочник. Сколько их, петлистых речонок, то прозрачных, то замутненных, бегущих, припрыгивающих в горах, медленно влачащихся через леса, по степям, мимо человеческих поселений и в безлюдье, речонок и коротких, и длинных, и смирных, и норовистых, почти прямых и вилявых, глубоких и мелких... И знают про них лишь те, кто рядом с ними обитает, черпает из них воду, полощет бельишко, поит скотину, закидывает удочку. Кто бы знал, кроме иваново-вознесенцев, про Талку? Струилась бы она, мало кому ведомая. Но вот, оказывается, и у речонок случается своя негаданная судьба, — сделалась тихая Талка знаменита...

Боясь опоздать на партийное собрание, — известно было, что приехал, и,