интересуется, — те по взглядам своим типичные либералы. Сочинили некий афоризм: дескать, студенчество делится на революционеров и созидателей, первые — за то, чтобы разрушать, вторые — чтоб строить, вот мы, будущие инженеры и агрономы, призваны строить, созидать, а не разрушать. В общем, оправдывают инертность, как могут.

— Вот-вот, — подхватил Бауман. — А известно ли вам, дорогой товарищ, что господа либералы сейчас весьма оживились, даже организовали нелегальный «Союз освобождения» (тоже мне подпольщики!), — а кроме того, строчат государю-батюшке покорнейшие прошения, жаждут «спокойных преобразований» сверху, лишь бы не революция? А то, что в Петровке эти либералистские настроения сильны, так это, наверное, легко объяснить. Много ли в числе ваших студентов детей рабочих, крестьян? Считанные единицы? Вот-вот. Ну понятно, ведь не зря правительство старалосъ, разгоняя академию. Мы в комитете всерьез обсуждаем вопрос о создании социал-демократической организации всех высших учебных заведений Москвы, это, кажется, пока единственно правильный и доступный путь, поскольку студенческие марксистские кружки там, где они существуют, слабы и оторваны от практических задач революции, им требуется единое руководство. Что думает по этому поводу товарищ Андрей?

Товарищ Андрей по этому поводу ничего не думал, и, не дождавшись прямого ответа, Бауман продолжал:

— И в Питере созданием такой организации занимаются. Цель двоякая: надо, чтоб студенты шли в рабочие кружки, там весьма и весьма требуются образованные пропагандисты. С другой стороны, и студентам общение с рабочими пойдет на пользу. На первых порах, вероятно, будет нелегко установить взаимоотношения, многие фабрично-заводские не очень-то доверяют нам, пришедшим «со стороны». Надо уметь завоевать авторитет — не дешевым заигрыванием, но точным пониманием нужд и запросов рабочей массы, надо овладеть искусством пропаганды и агитации, притом сперва у себя, в стенах учебного заведения: рабочий кружок — не репетиционная сцена, туда нельзя заявиться неподготовленным. А поторапливаться, поторапливаться нам надобно: революция близка...

2

То, что Россия беременна революцией, понимали не одни социал-демократы, это понимали также и прогрессивно настроенные интеллигенты, это, судя по всему, понимало и правительство.

«Для поддержания порядка и спокойствия необходим престиж государства в его международной жизни», — читал Андрей в «Новом времени», газете, издаваемой Сувориным и весьма близкой, всем известно, к правящим кругам. Ничего себе фразочка, думал Андрей, наводит на размышления. Открыто признают, что нет ни порядка, ни спокойствия, — это раз. И видят выход в том, чтобы укрепить авторитет государства на международной арене...

По слухам, вполне подтвержденным, министр внутренних дел Вячеслав Константинович Плеве доверительно сказал своему коллеге, министру военному, генералу от инфантерии Куропаткину Алексею Николаевичу: «Чтобы удержать революцию, нам нужна маленькая победоносная война».

Столь желанную войну начала Япония 27 января 1904 года, атаковав русскую эскадру на внешнем рейде Порт-Артура.

3

Директор Московского сельскохозяйственного института Константин Александрович Рачинский, еще недавно профессор университета, слыл среди коллег либералом. Дворянский этот род, восходивший к XIII веку, издавна отличался вольнодумством, немало было среди Рачинских если не знаменитых, то, во всяком случае, людей известных. Константин Александрович гордился и предками, и родственниками своими, и собственным высоким чином действительного тайного советника (второй чин в табели о рангах), и тем еще, что дочь его сделал избранницею сердца Сергей Львович Толстой, сын величайшего писателя. Граф Лев Николаевич неоднократно бывал в доме Рачинского. Вместе читали они определение святейшего синода:

«Известный всему миру писатель, русский по рождению, православный по крещению и воспитанию своему, граф Толстой, в прельщении гордого ума своего, дерзко восстал на Господа и на Христа его, и на святое Его достояние, явно перед всеми отрекшись от вскормившей и воспитавшей его Матери, церкви православной, и посвятил свою литературную деятельность и данный ему от Бога талант на распространение в народе учений противных Христу и церкви, и на истребление в умах и сердцах людей веры отеческой, веры православной, которая утвердила вселенную, которою жили и спасались наши предки и которою доселе держалась и крепка была Русь святая. В своих сочинениях и письмах, во множестве рассеваемых им и его учениками по всему свету, в особенности же в пределах дорогого отечества нашего, он проповедует, с ревностью фанатика, ниспровержение всех догматов православной церкви и самой сущности веры христианской: отвергает личного живого Бога, в Святой Троице славимого, Создателя и Промыслителя вселенной; отрицает Господа Иисуса Христа — Бого-человека, Искупителя и Спасителя мира, пострадавшего нас ради человеков и нашего ради спасения и воскресшего из мертвых; отрицает бессеменное зачатие по человечеству Христа Господа и девство до рождества и по рождестве Пречистой Богородицы Приснодевы Марии, не признает загробной жизни и мздовоздания, отвергает все таинства церкви и благодатное в них действие Святого Духа и, ругаясь над самыми священными предметами веры православного народа, не содрогнулся подвергнуть глумлению величайшее из таинств, святую Евхаристию...» И далее: «...церковь не считает его своим членом и не может считать, доколе он не раскается и не восстановит своего общения с нею».

Читали это вместе в Ясной Поляне, а точнее, сам граф оглашал — нараспев, подражая поповской манере, Рачинский и дивился спокойствию Льва Николаевича, и притом чувствовал себя соучастником вольномыслия и собою весьма гордился.

Февральским хмурым утром Константин Александрович из казенной квартиры внутренним переходом проследовал в служебный кабинет. Был директор облачен в вицмундир, — при либерализме своем полагал он необходимым соблюдать дисциплинарные правила: уж коли студентам предписано являться повсеместно в форменной одежде, то и он, глава учебного заведения, обязан являть пример, достойный подражания. Был, как всегда, без подчеркивания любезен с молодым чиновником в приемной. Сказал что-то о погоде. И, по обыкновению, велел нести бумаги на доклад. Мог и не велеть: бумаги приготавливались заранее, уложенные в кожаную, с инициалами, папку.

Едва успел он расположиться в удобном кресле, окинуть взором стол — все ли на местах, не сдвинуто ли хоть на вершок, — ретивый чиновник, почтительный и подобострастный (Рачинский его не любил, числя себя в либералах), подавал его высокопревосходительству документы, заранее раскрыв папку.

И первое, что увидел директор, — напечатанное типографически: «Российская социал-демократическая рабочая партия. Пролетарии всех стран, соединяйтесь! К РУССКОМУ ПРОЛЕТАРИАТУ».

Оттиснуто на приличной бумаге, выглядело оттого еще более непристойно и нагло, как если бы мужик обрядился в смокинг и цилиндр. Действительный тайный советник Рачинский был, конечно, либерал, но не до такой же степени, чтобы сочувствовать этим самым социал-демократам, цареубийцам, бунтовщикам, разрушителям.

— Откуда? — кратко спросил он.

— Обнаружено господином инспектором при утреннем обходе аудиторий, числом четыре штуки. Но есть основания беспокоиться, что было изрядно больше, ибо к тому моменту в корпусе уже собрались господа студенты и прокламации могли разойтись по рукам, — затверженно-четко и в то же время с оттенком виноватости, будто сам крамолу распространял, доложил чиновник.