не прошла для него бесследной. Он хотел думать, что причиной была таинственная история с запиской, непонятность и самой записки, и поведения Сони, он хотел думать так, не отдавая себе отчета — или не желая отдавать, — что главная причина состояла в другом.

Обмахнули голичком сапоги, Томилин постучал — два раза подряд, пауза, еще дважды. Стук явно условный, но из сеней для верности спросили:

— Кто?

— От Петра Разумовского. Слышно, комната у вас сдается?

— Долгонько собирались. Заходите.

В сенях темно, пахло прелью, кто-то невидимый впустил в крохотный передний закуток. Там горела «семилинейка» с закопченным стеклом, пузырь надколот, заклеен куском бумаги, от нее приванивало горелым. Висели на гвоздях, лежали на сундуке студенческие шинели, только два неформенных пальто углядел Андрей, одно из них женское.

— И в самом деле запаздываете, — сказал тот, кто их встретил. — Здравствуй, Глеб.

— Паровичка ждали, — оправдывался Томилин, товарищ не слушал, продолжал:

— Здравствуй, — и протянул руку Андрею. — Я — Позерн, Борис. Только что вышибленный с медицинского факультета. А вы, как понимаю, Бубнов? Глеб о вас говорил.

Держался несколько суетливо, в обращении перескакивал с «вы» на «ты». Андрею это не понравилось: не любил ни суматохи, ни панибратства. Но, подумал он, на «ты» — это, видимо, привычка подпольщика.

Зрительная память была у Андрея хорошая, правда с одною особенностью: лица запоминал моментально, как фотографировал, но при следующей встрече не вдруг мог сообразить, кто именно этот человек, при каких обстоятельствах виделись прежде. Так было и сейчас: Позерн ему знаком наверняка, но где, когда, при каких... Не вспомнить...

— Что ж вы топчетесь, товарищи, начинаем! — из комнаты вылетела девушка, даже при «семилинейке» видно — чудо как хороша: темные косы, высокий ясный лоб, ямочки у милого рта... Вот когда у Андрея не оказалось ни малейшего сомнения — она!

— Идем, идем, Сонечка, — откликнулся Позерн. — Ты хоть бы с Глебом поздоровалась, стрекоза. И вот наш новый товарищ — Андрей Бубнов. А это, — он повернулся к Андрею, — наша Сонечка, в миру — Оля Генкина.

— Здравствуйте, — торопливо проговорила она, бегло взглянув, и Андрей, себе удивляясь, откуда взялась прыть, сказал:

— А мы уже знакомы. Я вам записку приносил. В июне.

— Да? — Соня опять кинула быстрый взгляд, прищурилась, — видимо, близорука, но мало кто из молодых женщин носил очки, признак «синего чулка». — Какую, однако записку?

— Там было про копию картины Саврасова, я не понял...

— И хорошо, что не поняли, — Соня засмеялась необидно. — Еще раз спасибо, вы тогда нас выручили. Товарищи, идемте же, пора начинать.

— Постой, постой, — заволновался отчего-то Позерн. — О картине Саврасова? Как записка попала к вам, Бубнов?

Тут Андрей сообразил: так ведь это ж он, Борис, оборонил — или выкинул? — записку.

— А я рядом стоял, когда вас городовые сцапали, — сказал Андрей, подумав: не хвастается ли? Но ведь надо же объяснить...

— Вот оно что, — Позерн схватил его руку, пожал, все движения были порывисты. — Спасибо. Собственно, там ничего «фараоны» и не разгадали бы, но адрес, адрес вот этот. Непростительная была моя ошибка. Спасибо.

— Слушайте, — сказала Генкина. — Вы долго будете предаваться воспоминаниям и распинаться в благодарностях? Время зря уходит, оно и товарищу Полетаеву, и остальным дорого.

— А копия Саврасова опять здесь, — шепнул Борис, когда входили.

Ничего не понятно...

Сколько раз потом Андрей думал: удивительно, все революционеры, с кем довелось работать, — а было их много сотен — выглядели на редкость красивыми. Особенно женщины. И Ольга Афанасьевна Варенцова, и Глафира Окулова, и Лиза Володина, и уж конечно Оля Генкина, и Маруся Мясникова. И даже громоздкая, громогласная Мария Икрянистова — Труба. Даже Мария Бешенковская — чернявенькая, худенькая, большеносая, с глазами навыкат — и та казалась красивой. Когда-то Андрей удивлялся, почему так, потом, к зрелым годам, понял...

Красив, и не только в представлении Бубнова, но и на самом деле, был и товарищ Полетаев — под этим именем, что знали здесь немногие, всего несколько дней назад опять обосновался в Москве Николай Эрнестович Бауман. Серая визитка, накрахмаленная рубашка с загнутыми уголками воротника, галстук-бабочка. Гладко зачесанные, слегка поредевшие волосы, тщательно подстриженная бородка. Здесь, на подпольном собрании, показалось Андрею, он выглядел, товарищ Полетаев, как-то не слишком уместно, даже чуть ли не барственно. Андрей привык видеть партийных вожаков — Отца, Странника, Панина — одетыми по-рабочему, обликом простоватыми, этот же товарищ имел очень уж изысканный вид.

Посредине длинного, освещенного висячей «молнией» стола кипел самовар, хозяйничала у него Оля Генкина, единственная тут женщина. В тарелках и вазочках — пряники, варенье, колотый сахар. Народу человек двадцать, все в студенческих мундирах.

Встал Борис Позерн.

— Коллеги, — сказал он. — Товарищи. Мы собрались по делу чрезвычайному. С докладом о Втором съезде РСДРП выступит его делегат товарищ Полетаев.

Лишь Позерн и Генкина знали тут, что Полетаев — это Бауман, тоже из студентов, из Казанского ветеринарного института, что в его революционной биографии — дерзновенный побег из киевской тюрьмы вместе с десятью товарищами социал-демократами, что в Москву сейчас Николай Эрнестович направлен, чтобы возглавить социал-демократический комитет. Известно было Позерну и то, что на II съезде, где соблюдалась сугубая конспирация, Бауман числился не под обычными своими партийными псевдонимами — Грач, Полетаев, а под специальным, съездовским — Сорокин. Познакомился Борис с Николаем Эрнестовичем сравнительно недавно, однако и сам Позерн себя в организации хорошо зарекомендовал, Бауман доверялся ему полностью, Борис же относился к товарищу Полетаеву с юношеским восторженным преклонением — сказывалась в числе прочего девятилетняя разница в возрасте.

Говорил Полетаев негромко, мягким баритоном, трудно было представить его оратором на многолюдном митинге, манера скорее походила на профессорскую. Он даже толстым синим карандашом на листе бумаги, будто на аудиторной доске, по лекторской привычке, набросал нечто подобное диаграмме — расстановка сил на съезде.

Как, видимо, и остальные, Андрей «на слух» не воспринял было разницы между формулировкой Ленина и формулировкой Мартова по первому параграфу устава — звучали вроде бы одинаково. Полетаев это заметил, по записи прочел еще раз, выделяя, подчеркивая слова, и истолковал суть: формулировка Мартова давала возможность включать в партию всех желающих, растворить партию в классе, тогда как по мысли и по формуле, предложенной Лениным, партия должна быть боевым авангардом рабочего класса. Тут же добавил, что, к сожалению, съезд в этом вопросе оказался не на высоте, мартовцы одержали верх. Зато — Полетаев отчасти даже торжественно повысил голос — на выборах руководящих органов победа безусловно принадлежала искровцам.

После окончания съезда, рассказывал Полетаев, сторонники теперешнего «большинства» собрались отдельно. Подводили для себя итоги. Запомнилось, что Ленин говорил примерно так: наш партийный съезд был единственным в своем роде,