кровати; гнутые стулья; и электрическое, не столь уж распространенное, освещение; и даже ковер — истертый, признаться, — на полу. Висели в красном углу иконы — без них не дозволялось. Окошко выглядывало на церковь. В бога и Андрей, и Виктор не веровали, однако, выросши в семьях религиозных, привычно крестились поутру, сами над собою посмеиваясь, и службы церковные посещали вполне исправно — за тем институтское начальство и «педели» внимательно следили.

В институте порядки водились весьма крутые. Причины у властей к тому имелись.

Основанная в 1865 году Петровская земледельческая и лесная академия, Петровка, поначалу славилась либеральностью. Учившийся тут Владимир Галактионович Короленко писал, что устав академии держался на принципах свободы и веры в молодые силы обновляющейся страны. И тогда принимали в академию без каких бы то ни было сословных ограничений, без вступительных экзаменов, не было и экзаменов переводных. Слушатели — а не студенты, сим как бы подчеркивалось их особое положение — вольны были пройти либо полный курс, либо часть его, либо, возникни такое желание, оставаться в стенах «альма матер» на угодный им дополнительный срок. Правительство надеялось, что слушателями Петровки станут лица с университетским образованием, намеренные усовершенствовать познания в области сельского хозяйства, а также помещики. Однако министерство просчиталось: первыми петровцами оказались преимущественно крестьянские дети, разночинцы, сыновья сельского духовенства. Один из современников писал, отнюдь не восторгаясь: «Собравшаяся толпа молодежи не могла не поразить нас различием возрастов, разнообразием и оригинальностью одежды, нечистоплотностью и странным выражением лиц. Тут были молодые люди в простых блузах и пледах, в красных рубашках и старых сапожищах, в чуйках и грязных нагольных тулупах, были безбородые юноши и совершенно обросшие волосами взрослые мужчины».

Профессура академии состояла из блистательного созвездия имен. Академический совет находился под влиянием прогрессивно настроенной части ученых, и его решения нередко противоречили официальной политике министерства.

Все это не замедлило дать, и весьма скоро, нежелательные результаты. 4 апреля 1866 года Дмитрий Каракозов при содействии Федора Лапкина, Дмитрия Воскресенского и Владимира Петровского совершил покушение на Александра II. Все члены боевой группы — слушатели Петровки. Через четыре года в газете «Русская летопись» — некролог в память опального Александра Ивановича Герцена, — газету издавали профессор академии Щепкин и управляющий учебной фермой Неручев...

Были приняты решительные меры. По утвержденному в 1873 году уставу академия приобрела статус и облик «нормального» учебного заведения, куда принимались — со вступительными экзаменами — выпускники гимназий и реальных училищ. Слушатели стали теперь студентами. Предписывалось принимать в их число лишь тех, кто имеет «известное общественное положение».

Но вольный дух Петровки не угасал. Вплоть до начала XX века она была застрельщицей студенческих «бунтов». В 1883 году петровцы депешей просили Фридриха Энгельса от их имени возложить венок на могилу Карла Маркса. В 1889 году товарищ министра внутренних дел докладывал: «...получены сведения, что на благодарственном молебствии, отслуженном в церкви Петровской сельскохозяйственной академии по поводу годовщины избавления августейшей семьи от угрожавшей опасности 17 октября минувшего года, присутствовало из всего наличного числа студентов лишь шесть человек (всего училось 204. — В. Е.), причем студенческий хор, всегда поющий в церкви, отказался на этот случай петь. Между тем через день, 19 сего октября, в церкви св. Дмитрия Селунского на панихиду по умершем в Саратове писателе Николае Чернышевском собралось до ста человек студентов академии».

Не помог и новый, 1890 года, устав с его строгостями вплоть до введения карцера. В Петровке продолжались волнения. Вскоре последовало тайное распоряжение — академию закрыть. Лекции продолжались, но прием новых студентов отменили. Из числа профессоров был исключен «неблагонадежный» Климентий Аркадьевич Тимирязев.

1 февраля 1894 года Петровскую академию закрыли официально.

Однако через четыре месяца на ее территории основан Московский сельскохозяйственный институт. Но с опаскою: принимать в него предполагалось в основном детей помещиков. Студентов обязывали жить в казенных номерах, постоянно носить форму. Для утверждения на пост директора требовался высочайший указ, все должностные лица назначались распоряжением министра. Студентам запрещались любые «сборища и сходки, принесение коллективных прошений, произнесение публичных речей».

Вольнодумству петровцев, казалось, положили конец.

По крайней мере до осени 1904 года.

Сейчас была зима 1903‑го.

Андрей прилежно посещал лекции, особенно те, что читали известнейшие профессоры Василий Робертович Вильямс и Дмитрий Николаевич Прянишников. По вечерам сидел в читальне — там помимо учебной литературы и беллетристики оказались и труды Маркса, и уже знакомых ему отчасти Лафарга, Каутского, Бебеля. Сперва брать их Андрей не решался, но вскоре отважился, и библиотекарь, ветхий старец, — он служил в Петровке чуть ли не со дня ее основания — не удивился ничуть, записал в формуляр «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта».

От библиотекаря Андрей постепенно узнавал историю академии. Сюда приезжал Некрасов. Здесь неоднократно бывал Лев Николаевич Толстой («Как, батенька, не слыхивали разве? Дочка нашего директора за Сергеем Львовичем Толстым замужем»)... Наведывался в сии места Антон Павлович Чехов. Живал на даче поэт Валерий Брюсов...

...Придет время, и к здешнему длинному списку выдающихся ученых, писателей, общественных деятелей прибавится имя Андрея Сергеевича Бубнова...

8

Завернули декабрьские холода. Шинель «на рыбьем меху» грела плохо, и Андрей, вообще-то простудам не подверженный, все-таки старался реже выходить на улицу. Из «нумеров» — в учебный корпус, напротив, через дорогу, после занятий — в кухмистерскую, а затем опять в нумера или в читальню, все впробежку. Болеть не хотелось никак: завершался первый семестр и намерение было твердое — сдать на высшие баллы, избавиться от платы за учение — денежная зависимость от папеньки тяготила. Впрочем, полностью от нее так и так не избавишься, есть-пить надо...

Сегодня пуржило вовсю, по Лиственничной тянулись длинные свеи, никто не высовывал наружу носа. Легкий — навес да боковые стенки — павильон от холода не спасал, разве что от ветра немного загораживал. Ждали полчаса, паровичок не появлялся. Замерзли вконец.

Но вот вдали обозначились тусклые желтые глаза, паровичок подполз, ожесточенно вздыхая. По случаю непогоды пассажиров мало, никто из него не вышел, и сели только двое — Андрей и Глеб. Кондуктор, в дубленом полушубке ниже колен, валенках, малахае с подвязанными наушниками, выпростал из варежек стылые руки, оторвал билеты, глянул на студентов неодобрительно, будто ради них и подали сюда паровичок. Потом, видать, по-стариковски позавидовал их молодости, тому, что не побоялись в стужу выскочить, а шинелишки-то слабенькие...

Ишь крутит-вертит, господи прости...

Познакомились недавно. Правда, фамилию Томилин, которую назвала та непонятная девушка, Соня, запомнил, однако ведь и о самой Соне ровным счетом Андрей не знал ничего и не знал, с какой стати упомянута была фамилия. Не придал Бубнов значения и тому, что в один из вечеров крутолобый, с усиками на слегка монгольском лице студент постучался к ним в комнату, попросил одолжить, коли сыщется, свечу, — электрические лампочки, даже самоновейшей конструкции Ауэра, с