7 августа 1944 г.

Воронеж».

– Почему Воронеж? – спросил полковник Михайлов, складывая вчетверо «Мобилизационное предписание».

– В госпитале там лежал, а при нем Приписной пункт был. Вот оттуда и направили в Сокуры… Захотел служить на Первом Украинском, как и прежде. Буду проситься в свою часть. Может, уважат, направят. Хотя там вряд ли кто остался… Вы в чем-то сомневаетесь, товарищ полковник? Могу и ранение показать.

– Не нужно, – произнес полковник Михайлов, укладывая в карман и «Мобилизационное предписание». Оно было старого образца, уже вышедшее из употребления. Предъявлять его запрещалось по секретной директиве Главного управления контрразведки Смерш Наркомата обороны. Все бланки старого образца были пущены под нож. Всякий, кто ими воспользуется, будет считаться шпионом. Таковы инструкции. В новом «Мобилизационном предписании» должны быть пропущены все точки в аббревиатуре СССР. На этом предписании точка стояла после каждой буквы С. – Взять его!

– Это самоуправство! – возмутился старшина, побледнев.

– Поднял руки! – скомандовал скуластый сержант, направив ствол автомата прямо в грудь диверсанту.

– Обыскать. Что-то мне подсказывает, крупный гад попался!

Второй боец, закинув автомат за спину, привычно осмотрел арестованного: вытащил из кармана новенький «вальтер» и передал его полковнику; за голенищем правого сапога выудил самодельную финку.

– Тщательнее обыщи, у него наверняка что-то еще припрятано.

Сержант умело прощупал гимнастерку. Пусто.

– Снимай ремень, – потребовал сержант.

– Да вы чего? – завозмущался старшина. – Мне что, теперь без штанов, что ли, идти?

– И пойдешь, если не снимешь, – строго предупредил сержант.

Неодобрительно покачав головой, задержанный снял с себя хрустящую портупею с ремнем.

– Достаточно?

– Давай его сюда, – потребовал сержант.

Внимательно осмотрел ремень. Портупея из хорошей свиной кожи, практически новая. Отсутствуют какие бы то ни было надрезы или заплатки, в которые можно было бы спрятать послание. Добротная кожа. Крепкая. Такая и сто лет может прослужить. Но для старшины это будет многовато. Ему бы с месяц протянуть.

– Снимай сапоги, – строго приказал сержант.

– А это еще зачем? Понравились, что ли?

– Не баклань! Пошевеливайся! Или хочешь, чтобы мы их вместе с ногами вырвали?

– Понятно… Значит, вы меня в распыл, а сапоги решили себе забрать. Вот только понять бы за что… Все правильно, – сев на траву, он принялся стягивать офицерские сапоги. Сначала снял один с некоторым усилием, потом взялся за второй, – с покойника-то неудобно будет снимать. Носи, сержант, – протянул задержанный сапоги. – Уверен, они тебе еще послужат. Вижу, что и размерчик тоже подходящий.

– Мне от фашистских холуев ничего не нужно.

– Я такой же боец, как и ты! Мы вот с тобой еще поговорим, когда во всем разберутся. Извиняться еще будешь.

– Не дождешься!

Сержант взял заметно намокшие и оттого малость отяжелевшие сапоги. Критически осмотрел их со всех сторон, как если бы и в самом деле хотел примерить. А потом вытащил стельки. Под ними тоже пусто. Да и стельки самые обыкновенные, из тонкого войлока, каковые хорошо удерживают влагу.

Полковник Михайлов внимательно наблюдал за быстрыми и умелыми ладонями сержанта. Верилось, что во внешнем осмотре ему не было равных, и если что-то в одежде припрятано, то он непременно отыщет.

Сержант сунул руку в глубину правого сапога и что-то долго там шуровал. Ничего! Отложил в сторону. Взял левый сапог. Вытряхнул. Из него посыпался мелкий глинистый сор.

– По какой дороге шел? – неожиданно спросил полковник.

– По этой и шел. Сначала меня на машине подбросили, а потом пешкодралом топал.

– Пешкодралом, говоришь, – усмехнулся Михайлов. – А только откуда у тебя глина в сапогах? – Подняв небольшой плотный комок, растер его между пальцев и произнес: – Глина серо-зеленая. Точно такая же, как и в овраге, где двоих парашютистов взяли. Значит, ты и есть тот самый третий парашютист?

– Какой еще такой парашютист? Мало ли какая глина где-то может быть! – возразил хмуро старшина. – Тут такая грязь по всей дороге.

– Грязи-то полно, а вот глины не очень… – возразил полковник Михайлов. – Тут другая, коричневая… Мой батяня печником был. Золотые руки у него были! Можно сказать, что к печному делу у него самый настоящий талант был. По всей округе о нем молва ходила как о хорошем мастере. Такие печи ставил, что залюбуешься! И тепло хорошо держали, и дров много не жрали. А я ему помогал в детстве… Даже и не вспомню, сколько мы с ним печей сложили. Может, тысячу, а может, и побольше… Вот он мне наказывал искать в округе именно такую глину. Для печи она идеально подходит. Не трескается и жар хорошо держит. Сколько лет миновало, батяни и в живых-то уже давно нет, а глину эту я не позабыл. И как ее увижу, так сразу все печи вспоминаю, что мы с ним выложили.

– Товарищ полковник, кажется, что-то есть, – несколько взволнованно произнес сержант. – На голенище какая-то неровность. Сразу так незаметно, а вот если прощупать, так чувствуется какой-то предмет.

– Разрежь, посмотри, что там.

Отстегнув от ремня нож, сержант принялся срезать тряпицу.

– Поаккуратнее только, – предупредил полковник.

Боец действовал очень грамотно, с ножом обращаться умел, но предупреждение не излишнее – в тайнике может быть спрятано нечто важное.

Алексей Никифорович перевел взгляд на старшину, уже поднявшегося с дороги и теперь угрюмо наблюдавшего за энергичными действиями сержанта. Второй автоматчик, отступив на шаг, цепко контролировал его движения, наставив ствол автомата точно в его грудь. Уж этот хлопец не промажет!

Срезав прошитые на коже нитки, красноармеец вытащил из сапога небольшой матерчатый конверт, в котором прощупывалось что-то твердое и, не разворачивая, передал его полковнику.

– Что здесь? – равнодушно спросил Михайлов, не сводя взгляда с побледневшего лица старшины.

– Ничего особенного… Фотография.

– Фотография, говоришь…

Надорвав край ткани, Алексей Никифорович вытащил сложенную картонку, в которой действительно лежала небольшая любительская фотография.

Вот она, «ахиллесова пята»! Теперь дела пойдут поэнергичнее. Взял снимок, на котором была запечатлена молодая привлекательная женщина в светлом платье и с высокой модной прической, каковую украшал заколотый массивный гребень. Женщина держала за руку девочку лет пяти и улыбалась в объектив. На фасаде дома, стоявшего за ее спиной, была закреплена вывеска «Продукты». Перевернув фотографию, полковник Михайлов прочитал на обратной стороне: «Винница, июль 1940 год».

– Кто на фотографии? – спросил Михайлов, продолжая сверлить его своим строгим взглядом.

– Сестра, – сглотнув сухой ком, проговорил старшина.

– Сестра, говоришь… Вот только, я смотрю, девочка на тебя очень похожа. Знаешь, так часто бывает: девочки похожи на папу, а вот мальчики на маму. Ладно, разберемся… Свяжите гада, да покрепче, чтобы сюрпризов никаких не было.

– Есть связать! – охотно отвечал сержант, вытащив из кармана тонкий кожаный ремешок. – Руки за спину! – И, когда Кумачев сцепил за спиной ладони, ловко и крепко связал