диктовал имена усопших, о которых просил священника помолиться. После имен своих родных, он задумался, слезы показались на его глазах, и он сказал: «Запишите Андрея и Феодора, которых я зарезал, когда бежал из каторги». А потом начал с оживлением рассказывать. «Ведь вы не знаете, как я и в каторгу попал. Любил я разгульную жизнь с товарищами, а денег не хватало, вот и приходилось воровать и, как я рассказывал Максиму, долго никто про меня худого не думал, и старался я, чтобы меня начальство никогда пьяным не видало. Но пришла такая беда, запили мы с товарищами, да и задумали пойти к богатой старушке, по соседству наших казарм. Думали, найдем ее одну, а как только забрались к ней в дом ночью, и видим, что она заметила нас, тут, как ее задушил, – не помню, а когда после похмелья очнулся, уйти было некуда, меня арестовали. Вот и судили меня. Да не по-нынешнему, а по прежним строгим законам. Когда же на площадке прочитали приговор, услышал я, как мать громко вскрикнула; а потом узнал, что ее мертвую подняли. Тут уж очень жутко стало мне, а что пришлось перенести после, даже страшно рассказывать. Сам не знаю, как остался жив, после наказания. Да еще в дороге, пока дошли до золотых приисков, и голоду, и холоду, всего натерпелись вдоволь. Спасибо добрым старушкам, которые, бывало, придут в острог, по дороге, принесут калачей, копеечек; а другой раз и чайку и сахару принесут несчастненьким, в тех городах, через которые мы проходили. Долго, долго шли мы, и, наконец, конвойные передали нас в Сибири надзирателю шахты, не человеку, а зверю в образе человека. Он только и думал, как бы каждого из нас совсем извести, прибавляя тяжести и мучения к трудной, урочной работе. Пищи едва хватало, чтобы не умереть с голода. Придем, бывало, с работы, еле ноги волочим, а он спать не дает. Придумывает ночью работу. Вот у нас терпенья и не хватило. Убьем его – советовал я товарищам. Они и согласились. Никогда не забуду этого дня, как всё было там ужасно, в этих золотых приисках. Не с одним только надзирателем пришлось нам дело иметь. Он ведь нас боялся; один к нам не ходил. Да где уж нам рассчитывать было, что после будет. Надзирателя мы убили, а потом пошла перестрелка. Многих из нас поймали, а я с Василием убежал. И так мы целый год пробирались в Петербург. Каждому, кто нас встретит, можно было, как беглых каторжников, нас застрелить, и за такое убийство никому не надо было отвечать перед законом. Находились люди, которые не знали, что мы беглые, или из жалости покормят нас, а уж редко, редко бывали мы сыты, так что бедный Василий совсем уж на дороге ослабел. Попали мы один раз в ущелье. Видим, едут купцы. Такие смелые. Провожатых не взяли, а только заметно, что есть у них оружие. Я и говорю Василию: смотри, один из них задремал, ружье лежит в ногах, взять можно. Проезжают они близко, совсем близко от нас. Лошади тихо едут. Бросился я в кибитку, да прямо за ружье. Я выстрелил, но не сразу убил одного купца, пока Василий с другим хотел справляться. Но где ему, слабому такому. Мне пришлось за раз бороться с двумя людьми, и уже невмоготу было защищать Василия, которого задушил один из раненых купцов. Жалко мне стало Василия, да делать нечего. Нужен был мне паспорт, нужны были деньги этих проезжающих.

Достал я их, а что после было – не знаю; должно быть, умерли, оставшись одни на дороге. Прибыл я в Петербург, стал разыскивать своего отца. Узнал, что он умер. И пришлось под чужим именем искать работы, устроить свою жизнь. Зашел я раз в трактир чайку напиться, а тут сидит человек рослый, силач такой, да как начнет на меня глядеть, точно что припоминает. Неловко мне стало. Хочу уйти; встал, не допил стакана чая, а он за мною, да как схватит меня и говорит: «Ты беглый каторжник». Я так и обмер; точно в какую-то пропасть падаю и думаю, теперь, значит, Бог от меня отступился, должен погибнуть. – Посадил меня силач с собою на извозчика, и вижу, что из его рук мне не освободиться, а он вдруг ко мне обернулся, да как-то добро на меня взглянул. Подъезжаем мы к участку, а он говорит: «Выпустить тебя не могу, а все-таки жалко тебя. Возьми два рубля на горячее». От этого слова душа встрепенулась, – не забыл меня Бог, не отступился от меня. Будет, что будет, а Бог не даст совсем погибнуть», – окончил свой рассказ Михайла.

Мало-помалу мы ближе сошлись, и он рад был, когда я читала ему Евангелие. Наступил Великий пост, и он мне объявил, что вместе с Максимом они будут говеть по-монашески, и что необходимо ему иметь каноник. Сначала я отказала ему в этом неразумном требовании, старалась ему доказать, что при его слабости и слабости Максима они совсем не могут поститься и не должны себя утомлять чтением акафистов и канонов. Но Михайла с такою настойчивостью и упорством просил у меня этой церковной книги, что я имела слабость уступить его желанию, в чем себя и упрекала, видя, как мои бедные больные изнуряют себя голодом и утомляют себя чтением. Наступил день, в который они ожидали священника в больнице со Святыми дарами. В этот день я пришла к ним, но, к ужасу моему, раньше, чем войти в палату, услышала такие ругательные слова и проклятия от задыхающегося от гнева и болезни Михайлы, что страх меня охватил за него. Как только я подошла к его постели, Михайло мне сказал: «Вот и труды наши все пропали, батюшка отказался к нам прийти». И тут опять посыпались такие безбожные слова, что я должна была молча уйти, понимая, что никакого разговора с Михайлом невозможно было иметь, пока не пройдет припадок его гнева. Раньше, чем уйти из больницы, я вошла опять в его палату, но на его искаженном, свирепом лице выражалась такая боль, и он настолько ослабел после вспышки неукротимого гнева, что я говорить с ним не могла, а только горячо за него помолилась. На другой день он так был слаб, что только кивнул мне головою, когда я с ним заговорила о милосердии Спасителя, Который не допустил священника прийти к нему, зная, что при его настроении сердца Святое Причастие не могло бы послужить ему благословением. Сказала я