им и оставалась, маскируясь под строгими нарядами и тщательно организованным расписанием. Я смотрела в зеркало и не видела там женщины: только девочку, отчаянно цеплявшуюся за детские воспоминания. Но часы жизни было не остановить. И я все чаще задавалась вопросом: а вдруг не я одна такая? Вдруг все мы: двадцатилетние, тридцатилетние, сорокалетние — это мальчики и девочки, которые играют в новые игры, приняв их правила. А вдруг и старики — никакие не старики вовсе? Но как тогда им удается жить в мире со старым, увядающим телом, которое с каждым днем отказывается им служить?

А потом я поняла, что это не так. Вернее, не совсем так. Не все люди взрослеют. А те, кому это удается, делают это в разное время. И здесь нет никаких рамок и никакого давления. Просто однажды ты встречаешься с такими обстоятельствами, после которых уже не можешь быть прежним. Будет ли это смерть близких, или унижение, или слава, неожиданное открытие или духовное прозрение — каждый из нас рано или поздно споткнется о камень, который станет ступенькой вверх. Можно долго ходить обходными тропами, но как гласит избитая цитата: «от судьбы не уйдешь».

Я знала Мэтти еще с университета. Она всегда была легким, непосредственным существом, из тех, что порхают по жизни и не отягощают себя серьезными думами. Такие не склонны к рефлексии, они громко и открыто выражают свои чувства, первыми начинают аплодировать в театре и, если в ресторане им принесут не то, что они ожидали, громко отчитают официанта. С курортов они привозят гору магнитиков и открыток, фотографируют все, что видят, чтобы потом мучить снимками друзей и родственников, разрисовывают лица на фестивалях, громко вопят на рок-концертах и матчах, танцуют, если хотят танцевать, и поют, если хотят петь, а еще радуются всяким банальностям, вроде сезонных распродаж и свободного уличного движения. Кто-то назовет их пошлыми обывателями, но я считаю их самыми счастливыми людьми на свете.

Мэтти одевалась, как фрик, сплетничала про всех и каждого и вечно попадала в неприятности. Она много смеялась, крутила романы направо-налево и жила одним днем. В течение пяти лет она оставалась для меня точкой опоры, она привносила баланс в мой хрупкий меняющийся мир, так как не менялись ни ее вкусы, ни увлечения, ни взгляды. Она была еще большим ребенком, чем я, и при мысли об этом я чувствовала облегчение. Ее присутствие в моей жизни позволяло мне не сойти с ума от одиночества. Для меня стало неожиданностью, как хорошо мы подружились, стоило мне ей открыться и взглянуть на ее натуру менее предвзято. Я поняла ее и, поняв, полюбила. Наши свадьбы состоялись с разницей в два месяца, и это еще сильнее сплотило нас. А сегодня, когда я провела бессонную ночь, сжимая ее горячие пальцы и умоляя тужиться посильнее, поняла, что мы окончательно стали одним целым.

— Лиззи, как думаешь, я буду хорошей мамой? — шептала она.

— Замечательной.

— А как думаешь, мне стоит сразу сесть на диету, а то я так располнела, что…

— Нежелательно. Лучше немного подождать. К тому же, тебе сейчас предстоят непростые деньки, думаю, лишний вес сам уйдет.

— Да-да, ты права… А Эдди там, за дверью?

— Да, ждет тебя. Позвать его?

— Нет-нет… Он был такой бледненький, вряд ли он это выдержит. Не хотелось бы, чтобы он еще раз шмякнулся в обморок на глазах у этой чванливой акушерки. Она так на него зыркнула, будто он кучку наложил. Да и вообще, не хотелось бы чтобы шмякнулся… Вдруг он поранится?.. Ох! Ох, Лиззи я не могу. Я бы тебе порекомендовала не проходить через это, но уже поздно. Но ты рада, да? Я тоже так рада за тебя.

— Я знаю.

— Расскажи мне что-нибудь, пожалуйста. Что угодно. Мне надо отвлечься, — просила она. И я говорила. Я впервые была так многословна, а она впервые так покорно слушала, умоляя меня не останавливаться. Я рассказала ей и про Шарлотту и ее историю, и про Франческу, и про то, что пока никто, кроме нее и Эдвина, не знает о моем положении. Я говорила, пока во рту не стало сухо.

Роды длились всю ночь, но прошли благополучно. Малыша назвали Джейкоб.

Когда Мэтти дали его подержать, и она с трепетом, но пока неумело, приняла его на ручки, наши глаза случайно встретились, и я не узнала ее. Ее взгляд был мало похож на озорной взгляд моей беспечной подружки, к которому я так привыкла. Теперь в нем была лишь любовь и нежность, взятые в квадрат, чистые и безупречные. У меня защипало в носу.

— Он хорошенький, правда, Лиззи? — хрипло спросила она.

— Очаровательный, — кивнула я, все еще с упоением наблюдая за этой удивительной трансформацией.

— Спасибо, Лиззи, что приехала и все это время была со мной. Ты много для меня значишь… — сглотнув, проговорила она.

— Ты тоже для меня.

— Нет, погоди, я еще не все сказала. Ты моя лучшая подруга, и хотя мы в последнее время часто ссоримся и редко видимся, я очень тебя люблю. Очень-очень, — внезапно по ее щекам потекли слезы. — Ой, прости, я что-то совсем разнюнилась. Столько переживаний.

— Ничего, — я ободряюще погладила ее по руке. — Я тоже очень тебя люблю. И я счастлива, что теперь ты мама такого чудесного малыша.

— Джейкоба. Мы не знали, как его назовем, но когда я его увидела, я сразу поняла: это малыш Джейк.

— Прекрасное имя.

— Я уже говорила, что люблю тебя, Лиззи?

Не помню, что я сказала ей в ответ: скорее всего, что-то столь же умилительное. Меня все еще занимала перемена, произошедшая в ней. Как заметно изменился блеск ее глаз и тон голоса, даже резковатая жестикуляция наполнилась грацией. Это была все та же Мэтти, но теперь неуловимо другая. Я понимала, что произошло на моих глазах. Чувствовала это своим бешено колотящимся сердцем. Мэтти повзрослела и сделала это в одночасье. Неужели и мне предстоит то же самое?

Я скользнула рукой вниз, коснулась своего живота, и, кажется, впервые по-настоящему осознала, что со мной происходит.

Матильда была не единственной, кто прочувствовал каждый момент произошедшего. Справедливо будет добавить, что Эдвин пять минут рыдал у меня на плече от счастья, а потом, испугавшись столь бурного проявления эмоций, еще пятнадцать заходился в извинениях. Но из деликатности я, пожалуй, опущу все подробности.

Когда свежим утром морозного дня я покидала стены роддома, я чувствовала странную смесь смертельной усталости, счастья и ужаса. Теперь мое радостное положение еще и казалось безвыходным. «А