ловит словно молитву. Слуги всегда его опасались. Потому как он нас за людей не считал. Мог толкнуть, накричать или… — она понурилась, — перед выходом с работы требовал вывернуть карманы или сумку вытряхнуть. Вечно подозревал, что мы что-то из хозяйского дома выносим.

— И часто он так поступал?

— Почитай постоянно. Потом я уже поняла, что ему нравится глумиться, и потому завела привычку ходить на работу в одежде без карманов. И вместо сумки брала с собой маленький ридикюль. А в нем кроме ключей, пары купюр да баночки пилюль ничего не помещается.

— Вы болеете?

— Успокаивающие пила, — пояснила Глаша. — С такой работой — сплошные нервы. Сама барыня всегда придиралась. То хлеб для нее недостаточно золотистый, то яблоки неспелые. А ведь сама экономила на всем. Продукты для кухни велела брать скверные, по скидке и не первой свежести.

— У Лопатиной финансовые трудности?

— Она же играет в карты каждую пятницу, — простодушно сообщила Глаша. — И чаще всего проигрывается. Хотя порой случаются у нее удачливые дни. Тогда она велит принести из погреба бутылку вина и ставит в патефон пластинку с жуткой музыкой, от которой голова болит. Но Паулина Ананьевна в этот день не придирается и даже отпускает слуг пораньше.

— И часто у нее бывают эти самые удачливые денечки? — уточнил я.

— Последний раз почитай месяц назад был. Барыня приказала подать жареную утку. Но той в запасах не оказалось. И она сподобилась согласиться на перепелок.

— Не дешевое удовольствие, — заметил я.

— Какое там, — девушка издала забавный смешок и наклонилась ко мне, чтобы доверительно сообщить, — Дворецкий ловит силками голубей и выдает их за перепелов. А я всегда готовила их так, что никто не отличал от благородной птицы.

— И Лопатина не догадывается об этом?

Девушка пожала плечами:

— Кто ж этих боярей знает? То экономит на сахаре, запирая его в буфете, а то нанимает экипаж с лошадьми, чтобы прокатиться по набережной.

— Это когда она такое делала?

— Недели две назад, — наморщив лоб, вспомнила Глаша. — Надела свое любимое похоронное платье, в котором она уже пять лет к почившему супругу на кладбище по четным субботам ездит, шляпку с вуалькой и кружевной зонтик… вроде я такого у нее раньше не видела.

— Она часто катается на экипаже?

— На моей памяти второй раз это случилось. А впервые она так чудила, когда выиграла в имперской лотерее. Тогда она праздновала дней пять, пока деньги не закончились. Еще пьяной из ружья мужниного палила в потолок. Потом дворецкий оружие припрятал в сейф и ключ от него от барыни спрятал.

— Чудно живет ваша бывшая хозяйка, — я покачал головой.

— Что есть то есть, — вздохнула девушка. — И не передать словами, как я рада, что больше не работаю в ее доме. Нехороший это дом, ваша светлость.

— Из-за чудачеств Паулины Ананьевны?

— И ее дворецкого, Проньки. Говорила уже, злой он. Как пес цепной.

— А почему вы решили уйти сейчас?

— Так место в лавке освободилось, — просияла Глаша. — Сеструха моя тут работала. Как раз за мясника замуж и выскочила. И понесла недавно. Мы с нею какое-то время не ладили. А тут встретились, и как вспомнили обо всем, из-за чего поругались. И решили, что больше незачем нам сторониться друг друга. Потом я рассказала, какая лютая у меня хозяйка. И сестра мне предложила сюда выйти да мясо продавать.

— И вы уволились без предупреждения? — догадался я.

— Да разве можно было заранее сказать этим изуверам, что я расчет попрошу? Надо знать Проньку. Он бы мне жизни не дал. Обязательно списал бы на меня протухшую рыбу какую, или сгнивший лук. Денег мне за последнюю неделю и так никто не заплатил, но могли б и штраф приписать.

— Такое уже случалось?

— Бывало, — подтвердила девушка. — Ушла горничная, которая работала в доме почитай лет десять. Да по простоте душевной заранее сказала, что уволится, чтобы помогать дочке после пополнения в семье.

— И что произошло?

— Пронька заявил, что она разбила вазу дорогую. Да только я точно знаю, что черепки он добыл, расколотив старую тарелку. Вот только никто меня слушать не стал. Еще и пригрозили, чтобы помалкивала. Барыня заявила, что требовать денег с той горничной не станет, но заставила почти месяц отрабатывать ту вазу. Но не просто так, а перестирать все шторы, вычистить все ковры, даже те, что на чердаке хранились со смерти хозяина. Выбить перины, перетянуть матрасы. И даже приказала вычистить гобелен, у которого хозяин помер. Только как его отчистить, когда он весь в хозяине.

— Это как?

— Так тот пьяным ружье чистил и выстрелил в себя. Вся стена была в нем, хозяине нашем. Пришлось поверх кровищи той недомытой обои клеить.

Я потер лоб, складывая в уме картину произошедшего:

— Ясно. А когда вы видели те серебряные ложки, которые пропали у Лопатиной?

Глаша нахмурилась, будто бы вспоминая:

— Давно. Где-то с месяц назад Пронька мне их выдал, чтобы натёрла до блеска. Я их начистила и завернула в салфетку, в которой они всегда хранились. И отдала дворецкому.

— То есть Паулина Ананьевна не пользовалась этими приборами?

— Нет, — Глаша для верности мотнула головой. — Она ест из простой посуды, которую при случае не жалко швырнуть в нерасторопных слуг. И ложки у нее простецкие, легенькие. А вот если гости приходили, то доставалась дорогая посуда из тончайшего фарфора. И серебро столовое.

— А после того, как Пронька просил чистить серебро, гости в дом приходили?

— Давно уж никого не было. С самой зимы, — девушка усмехнулась, — Паулина Ананьевна сказывалась больной, чтобы никто не шастал и не объедал несчастную вдову. Но если кто зовет в гости, то она завсегда здоровой становится.

— Понятно, — кивнул я.

Тут я заметил, как дверь приоткрылась и в переулок вышел тот самый здоровяк, которого я запомнил.

— Глаша, ты вернись на место, там люди просят взвесить окорок, — пробасил он и покосился на меня. — А я пока потолкую с этим хлыщом.

— Что ты, Ванечка, — всполошилась девушка.

— Ступай, говорю, — он принялся закатывать рукава, и я изумился тому, какими мощными были предплечья у Вани. — А я с этим Лопатинским ухарем поговорю по-простецки.

— Это мой защитник, — Глаша уперла руки в бока и встала между мной и громилой.

— Как это? С чего он тебя защищает? — подозрительно сощурился рубщик мяса и потянулся к топору.

— Я адвокат, — мягко пояснил я. — Буду защищать Глашу от притязаний Лопатиной.

— И зачем вам это? — не унимался Ваня.

— Потому что так будет справедливо, — заключил я и пожал плечами.

— Ваня, мне назначили адвоката. Это ведь сам Чехов.

Уж не ведаю, откуда почти каждый встречный знал мое имя, но мужчина враз посветлел лицом и робко мне улыбнулся. При этом враз перестал казаться опасным.

— Неужто тот самый? Сам Павел Филиппович? —