Шрифт:
Закладка:
— А богобоязнен ли он? — продолжают они допрашивать с неуменьшающимися беспокойством и заботливостью.
— О да! Богобоязнен. Четырежды в год постится.
— К старшим почтителен ли?
— Я уж докладывал, что вполне удовлетворяет.
— Ну, то-то! А не пересмешник ли он? К нам вот тоже как-то один затесался, да потом осмеял в газете.
— Ой, нет, нет!.. Боже сохрани!.. Боже сохрани и помилуй! — отмахивается и крестом и пестом адвокат Триждыотреченского.
— Не знаком ли с кем из сочинителей, из литераторов нынешних, из кашлатых-то этих окаянных, прости Господи?
— Ой, что вы!.. Помилуйте, как это возможно!.. Разве я-то — я-то разве решился бы тогда? Нет-с, он, полагаю, из наших, вполне из наших!
— То-то!.. Это ведь все поджигатели… Ну а образ мыслей его? И что читает он? Выбор чтения?
— Образ мыслей — можете судить — самый отменный, вполне благонамеренный, а читает… На полке видел я у него творения Державина и прочих классиков российских, богословские сочинения, «Домашнюю беседу», «Странник», Ивана Выжигина, ну и иные творения. Нет-с, уж что до этого, то книги все достойные и благонамеренные; за это поручиться могу.
— То-то! Чтоб журналов-то этих нынешних не читал! Да откудова он? С университета, что ли?
— Ой, нет! Как можно! Он из духовной семинарии.
— Да нынче и из семинарии-то какие-то все выходят — отщепенцы! Ни в кого веры нельзя иметь. Ну, да уж, пожалуй, привозите его, знакомьте; только смотрите, пусть уж он остается на вашей ответственности. Ежели что, оборони Бог, случится, вы отвечаете — так уж мы и всем нашим заявим!! — решают наконец супруги, и господин Триждыотреченский получает позволение быть представленным в дом к Евдокии Петровне и Савелию Никаноровичу.
В первую же пятницу он облекается во фрачную пару и вместе с членом-поручителем отправляется к черту на кулички в какой-нибудь под-Смольный или за Козье болото.
— Нынче особенно интересный вечер, — не упустит случая птица-поручитель внушительно заметить своему protеgе, — нынче будет там блаженный Фомушка о своих хождениях рассказывать. Все наши будут…
— Который это блаженный Фомушка? — вопрошает неофит. — Кто он таков?
— Ай-ай! Как же вы это так — не знаете Фомушку-то! — с упречным качанием головы замечает поручитель. — Фомушку, я полагаю, все знают! Это странник, блаженный… Он юродствует даже; а вы знаете, как в наш растленный-то век мало истинных юродивых случается. Да, — замечает он со вздохом сокрушения, — оскудевает милость Божия, оскудевает!.. А на Фомушке даже особая благодать почиет: он дар предвидения имеет; с ним даже чудеса бывали.
— А кто еще там будет? — спрашивает Триждыотреченский, спеша новым вопросом сгладить впечатление, произведенное на птицу его невежеством касательно Фомушки.
— Да там много бывает — все наши: Маячок Никифор Степанович — отменно умный человек, диспутант отличный; Петелополнощенский, почтеннейший, — этого, уж конечно, знаете, слыхали? Ну, князь Балбон-Балбонин — тоже мыслитель замечательный, и даже юродственному житию Фомушки подражать стремится.
— Это который? Гусар-то бывший? — перебивает новопосвящаемый.
— Он самый. Познал тщету мира сего и в созерцание мыслительности обратился. Ну, потом, актриса Лицедеева тоже бывает там и нынче, полагаю, наверное будет. Князь Длиннохвостов — черепослов и спиритист известный. Ну, иногда тоже княгиня Долгово-Петровская навещает, правда редко довольно, но все-таки навещает иногда, и граф Солдафон-Единорогов тоже завернет изредка — на язык очень резок, никого и ничего не опасается. Да, одним словом, общество все вполне достойное, и это, я вам скажу, большую они вам честь делают своим приглашением. Уж я на вас полагаюсь, и так как вы еще неофит, то на мою ответственность допущены туда.
Между тем экипаж подъезжает к дому Савелия Никаноровича и Евдокии Петровны, и господин Триждыотреченский вступает в сие элевзинское обиталище.
Птица-поручитель рекомендует его Евдокии Петровне и Савелию Никаноровичу, которые отвечают неофиту церемонными поклонами, присовокупляя надежду, что он, вероятно, оправдает рекомендацию птицы-поручителя.
II
СОВИНЫЙ АРЕОПАГ В ПОЛНОМ БЛЕСКЕ
Войдем и мы туда вместе с ними, с тем, однако, чтобы уж тут сейчас же расстаться и с господином Триждыотреченским, и с птицей-поручителем, так как мы занялись ими, собственно, для того, чтобы изобразить самый процесс вступления в птичье общество, после чего в них уже ни малейшей надобности не оказывается.
Мы в довольно просторной зале, освещенной по стенам старинными масляными лампами — теми древними лампами, в виде жестяных крашеных колчанов с позолоченными стрелами, какие ныне становятся уже чрезвычайною редкостью. Мебель вся тоже старинная, если и не времен очаковских, то наверное первых годов нашего столетия; краснодеревная, с высокими сплошь деревянными спинками, жесткая и неудобная. В одном углу наугольный диван. Перед ним массивный овальный стол, а около стола полукругом размещаются кресла. За креслами полукругом же стулья, что являло собою нечто необыкновенное, заставлявшее предполагать, что тут готовится, вероятно, какое-нибудь заседание или чтение. В пользу последнего предположения говорили: две свечи под абажуром на столе, бронзовый колокольчик, графин воды, стакан и сосуд с толченым сахаром на особом подносе. В противоположном углу сделано было некоторое возвышение, покрытое красным сукном, а на возвышении стояли табурет и позлащенная арфа — инструмент псалмопевца.
Гостей было много: все больше старцы — либо в костюмах, напоминавших стариковским покроем десятые и двадцатые годы нашего столетия, либо в форменных вицмундирах, с надлежащими регалиями и беспорочиями.
Все это чинно сидело, чинно прохаживалось и еще чиннее вполголоса разговаривало.
Дамы в гостиной помещались отдельно. Там были все какие-то постные физиономии, вроде выжатого, высохшего и зацветшего плесенью лимона. Одеты они были в чепцах и темных платьях и закутаны в старинные шали, лимонного же или черного цвета. Между ними ярко выдавалась актриса Лицедеева, разодетая в великолепное, шумящее, черное шелковое платье, belle femme[492], в полном смысле этого слова, лет, начинающих уже становиться преклонными, то есть сорока с хвостиком, и с физиономией, которая ясно изобличала, что обладательница ее, хотя к небесно-божественному приникает, но и от греховно-земного укрыться плотию своей неизможет. Однако по всему заметно было, что в доме сем госпожа Лицедеева — гостья почтенная.
В качестве непременного кошмара тут же находилась и одна сочинительница, преклонных лет девица Разбитая, которая, где бы она ни была, всегда прицеливается залпом, за один присест прочесть благосклонным слушателям свой добродетельно-морально-философический роман, для чего всегда возит с собой в увесистом свертке толстейшую рукопись. А пока, в ожидании удобной для чтения минуты, девица Разбитая перебегает от одного птичьего члена к другому, от другого к третьему и т. д., и все жалуется, что
