в Смоленской губернии, где, как известно, Булгакову пришлось вести врачебную практику, а названия реального города Сычевки и села Никольского откликаются в названиях города Грачевка и села Никольского «Роковых яиц».

«Избрал карьеру врача, поскольку меня привлекала всегда блестящая работа, — отвечал когда-то Булгаков на вопросы друга, П. С. Попова. — Работа врача мне и представлялась блестящей. Меня очень привлек микроскоп, когда я посмотрел на него, мне он показался очень интересным». И в повести «Роковые яйца» восхищение Булгакова «блестящей работой» профессора передано именно через работу с микроскопом. Персиков «сидел на винтящемся трехногом табурете и побуревшими от табаку пальцами вертел кремальеру великолепного цейсовского микроскопа <…> Вся жизнь, его помыслы сосредоточились в правом глазу. <…> Запоздалый грузовик прошел по улице Герцена, колыхнув старые стены института. Плоская стеклянная чашечка с пинцетами звякнула на столе. Профессор побледнел и занес руки над микроскопом, так, словно мать над дитятей, которому угрожает опасность», и т. д. «Со значительным научным багажом у нас — Замятин, да еще у Булгакова чувствуется, что естественные науки для него не являются темными и непроходимыми дебрями», — констатировал А. Воронский[465].

В каждой повести, кроме устойчиво повторяющихся, очевидно важнейших для писателя, мотивов и тем, обращают на себя внимание своеобразные «скрепы», сигналы, будто соединяющие, сплавляющие творимые миры различных произведений — в целостный и единый художественный космос.

Сон Короткова в «Дьяволиаде», в котором перед ним «на зеленом лугу» очутился «огромный живой биллиардный шар на ножках», перекликается со сном Петьки Щеглова из «Белой гвардии», написанном не в «страшном», как в «Дьяволиаде», а, напротив, радостном ключе: «И сон привиделся ему простой и радостный, как солнечный шар. Будто бы шел Петька по зеленому большому лугу, а на этом лугу лежал сверкающий алмазный шар, больше Петьки. <…> Петька добежал до алмазного шара и, задохнувшись от радостного смеха, схватил его руками. Шар обдал Петьку сверкающими брызгами». В «Роковых яйцах» мелькнет знакомая фамилия — Пеструхин, отсылающая и к «Дьяволиаде», и к персонажу «Зойкиной квартиры», в сознании пса в «Собачьем сердце» сложится мысль — «а отчаяние, видно, и подлинно грех», — уже прозвучавшая на страницах «Белой гвардии»; Рокк начнет свой губительный эксперимент в совхозе, расположившемся в имении Шереметевых, о котором позже, в «Адаме и Еве», начнет слагать свой роман «Красные зеленя» конъюнктурщик Пончик-Непобеда; а сбивчивая фраза, принадлежащая Короткову из «Дьяволиады» («Документы украли <…> и кот появился. Не имеет права»), — конечно, вызовет в памяти происшествия с Иваном Бездомным из «Мастера и Маргариты».

Повторим вновь: события различных произведений Булгакова будто происходят в одном и том же пространстве и времени, персонажи знакомы друг с другом. Так в поэтике писателя в подобных связующих автоцитатах демонстрируется цельность мира, в котором существуют булгаковские герои.

* * *

И в «Дьяволиаде», и в «Роковых яйцах» центральные герои гибнут, оказываясь слабее враждебных им событий. И лишь в третьей повести, в «Собачьем сердце», герой становится способен совладать с чудовищным порождением собственной деятельности.

В «Дьяволиаде» герой слаб, задавлен обстоятельствами, которые приводят его к безумию и отчаянному концу. В «Роковых яйцах» центральный герой уже позволяет себе «не замечать» внешних перемен, продолжая работу в направлении, избираемом им самим, — но побеждается «Рокком с бумагой». В «Собачьем сердце» профессор Преображенский оказывается счастливее (и могущественнее) своего коллеги из «Роковых яиц», и даже прямой донос, вновь бумажная нечисть, оказывается бессилен перед ним.

Творческая история повести в общих чертах известна. В машинописи стоит авторская датировка: «январь-март 1925 года». «Уже 14 февраля сотрудник „Недр“ Б. Л. Леонтьев посылает Булгакову открытку, сообщая, что Н. С. Ангарский просит его прийти „в воскресенье 15 февраля в 7 час. вечера на литературное чтение. Просьба принести с собой рукопись „Собачье сердце“ и читать ее“»[466].

Через несколько дней Б. Леонтьев отправляет Булгакову новую открытку: «Дорогой М. А. Торопитесь, спешите изо всех сил предоставить нам Вашу повесть „Собачье сердце“. Н. С. может уехать за границу недели через 2–3, и мы не успеем протащить вещь через Главлит. А без него дело едва ли пройдет».

7 марта Булгаков читает первую часть «Собачьего сердца» на «Никитинском субботнике». 21 марта — там же прочтена вторая часть повести. «Здесь прозвучали весьма важные слова одного из слушателей, М. Я. Шнейдера: „Это первое литературное произведение, которое осмеливается быть самим собой. Пришло время реализации отношения к происшедшему“. Отметив „совершенно чистый и четкий русский язык“, выступавший говорил о „силе автора“, который „выше своего задания“»[467].

8 апреля Вересаев пишет Волошину: «Очень мне приятно было прочесть Ваш отзыв о М. Булгакове… юмористич<еские> его вещи — перлы, обещающие из него художника первого ранга. Но цензура режет его беспощадно. Недавно зарезала чудесную вещь „Собачье сердце“, и он совсем падает духом»[468].

Ангарский в письме к Вересаеву 20 апреля сетует: «…сатирические рассказы (Булгакова. — В. Г.) хороши, но проводить их сквозь цензуру очень трудно. Я не уверен, что его новый рассказ „Собачье сердце“ пройдет. Вообще с литературой плохо. Цензура не усваивает линию партии»[469].

По всей видимости, Ангарский, говоря о «линии партии», имеет в виду ту точку зрения на художественное творчество, которая высказывалась, в частности, А. В. Луначарским, писавшим в 1924 году, что государство «должно воздерживаться от того, чтобы путем государственного покровительства приучать художников к неискренности, натасканной революционности или подчеркивать значение художественно третьестепенных, но, так сказать, революционно-благонамеренных авторов и произведений. <…> Равным образом, государство должно совершенно воздерживаться от каких бы то ни было политических давлений на писателей нейтральных, не воздвигать на них и тени гонения за то, что они не мыслят и не чувствуют по-коммунистически. <…> Величайшая нейтральность в этом отношении»[470].

2 мая Булгаков получает письмо от Б. Леонтьева, сообщающего, что «рукопись цензура еще задерживает». 21 мая автор «Собачьего сердца» читает письмо, по определению Чудаковой, «уже вполне безнадежное», где Леонтьев пишет: «Дорогой Михаил Афанасьевич, посылаю Вам „Записки на манжетах“ и „Собачье сердце“. Делайте с ними, что хотите. Сарычев в Главлите заявил, что „Собачье сердце“ чистить уже не стоит. „Вещь в целом недопустима“ или что-то в этом роде»[471].

Судя по дальнейшему поведению Ангарского, повесть ему очень понравилась, ее печатание в альманахе «Недра» представлялось ему крайне желательным, и он продолжает хлопоты. И вскоре Леонтьев вновь пишет Булгакову: «Дорогой и уважаемый Михаил Афанасьевич, Николай Семенович прислал мне письмо, в котором просит Вас сделать следующее. Экземпляр, выправленный, „Собачьего сердца“ отправить немедленно Л. Б. Каменеву в Боржом. На отдыхе он прочтет. <…> Нужно при этом послать сопроводительное письмо — авторское, слезное, с объяснением всех мытарств…»[472]

В середине июня Булгаков