— На гальюн?

— Это флотский сленг, Марджи. Мне в туалет хочется!

Где он успел нахвататься флотского сленга, интересно, задалась про себя вопросом Марджи. Может, намылился, вняв ее подначкам, на фронт — просто никому не сказал? Она почувствовала укол стыда, поняв, что ее это не особо волнует.

— Только не задерживайся, — попросила она его. — А то я занервничаю.

— Держи, — сказал он, сунув ей в потную ладонь смятую долларовую бумажку. — Иди купи себе кока-колу или еще что-нибудь. Я мигом, одна нога здесь — другая там.

Когда толпа поглотила его, Марджи крепко-крепко сжала доллар в кулаке. Кто-то за ее спиной стал громко жаловаться на моральную распущенность мистера Кевинью, волею которого к показу допущен «такой мусор». Марджи сморщила носик, жалея, что нельзя подойти к этому блюстителю нравственности и сказать, что купить билет насильно не заставишь. Она позволила своим мыслям унести ее в грезы наяву, когда в поле зрения появилось смутно знакомое бородатое лицо с крупными чертами.

— Марджи Шеннон? — окликнул ее мужчина.

Она с немалым ужасом увидела, что мистер Миксон направляется прямо к ней. Он протолкался через толпу, снимая шляпу и придавая своему лицу выражение, которое было отчасти проявлением шока, отчасти — отеческой заботы.

Питер Миксон иногда играл на потрепанном старом пианино в церкви ее отца в те дни, когда миссис Пенни чувствовала себя плохо, что в последнее время становилось все более привычным делом. Их взгляды встретились, ее и мистера Миксона, и Марджи на ум пришел анекдот о баптистах, столкнувшихся друг с другом в таверне или что-то в этом роде. Вот только баптисты вели себя так, словно не знали друг друга. В этой кошмарной версии анекдота, происходящей с ней сейчас, всё наоборот. Бородач наступал, будто монстр из фильма ужасов — неотвратимо.

Улыбнувшись и ощущая себя преступницей, скрывающейся от закона, она нырнула в толпу и проскользнула ужом до самого́ панорамного окна, протянувшегося через всю переднюю часть вестибюля. Снаружи на тротуаре стояла еще добрая дюжина людей, и Марджи подумала, не пришли ли они тоже посмотреть фильм, а потом увидела вывески пикета, ужасную старую миссис Хатчинс и собственного отца, выходящего из процессии с широко раскрытым в запеве ртом.

— О черт, — вырвалось у нее.

В подсобке было холодно, что было странно, учитывая отсутствие вентиляции и прежнюю невыносимую жару. Он почувствовал такой озноб, что у него по коже могли бы и мурашки пробежать, могли бы, но так и не пробежали. Пальцы девушки взбежали по его спине, поправили завязку докторского халата сзади на шее. От этого уши вспыхнули. И вот уж совсем чудеса в решете: когда он взял у нее очки без диоптрий, часть костюма, металлические оправы, которые, как он ожидал, опалят виски холодком, оказались вполне теплыми.

Юноша пришел в замешательство: конечно, сегодня — сплошь чудеса, с тех пор как…

— Поправь галстук, — приказала она.

Опустив взгляд на коричневый галстук, свисавший с шеи, он задумался, что с ним не так. Словно прочитав его мысли, девушка сказала:

— Он криво висит, болван. И узел неподходящий. Уже почти твой выход, так что быстро привел все в порядок.

Холодные дрожащие руки поднялись к впадинке на его шее. Чувство такое, будто они ни разу не его собственные, неподвластные. Вот чудеса… а чего тогда ждать от остальной части представления? Он просто должен отыграть роль. Прочесть какую-то лекцию. Представить фильм, помахать брошюрами, которые нужно продать. И одному Богу известно, приказала ли она ему перерезать себе горло, прежде чем броситься в воды реки Арканзас…

…Хорошо.

Пальцами, похожими на замороженные сосиски, он нащупал узел, зарылся в складки и развязал галстук. Развязать-то вышло, а вот как завязать обратно, да еще правильно…

Увидев замешательство, она просунула теплую ладонь между рукой Джейка и его грудью, нежно потрепала его там и сказала:

— Просто расслабься. Расслабься, и все пойдет как по маслу.

Так оно и оказалось.

Гимн закончился, когда прихожане достигли места назначения, и Шеннон понял, что он только шевелил губами, а вовсе не пел. Сквозь окно, несмотря на слепящий ярко-оранжевый свет заходящего солнца, он видел, что вестибюль буквально забит людьми. А ведь сегодня только четверг, подумал он.

Их голоса стихли, Эмма Хатчинс была последней, кто вывел завершающий рефрен гимна, прежде чем сразу перейти в словесное наступление. Шеннон почувствовал, как у него загорелись уши — он был принижен тем, что именно она, а не он возглавляет этот тщетный маленький крестовый поход.

— Сестры и братья, — торжественно провозгласила миссис Хатчинс, — друзья мои. Мы достигли конца пути.

Бараны закивали своими пушистыми белыми головками. Преподобный уставился на Рори Альменда — тот, казалось, спал стоя. Шеннон позавидовал ему.

— Мы не в первый раз собираемся здесь, перед этим про́клятым храмом греха, — продолжала вещать миссис Хатчинс, гневно артикулируя буквой «Р», точно наследница знатного английского рода (кто угодно, только не она). — Сомневаюсь, что сей раз — наш последний. Однако я верую — помяните мои слова, друзья и братья, — я верую, исходя из того, что знаю, что мы на Пути Истинном, и никогда община так не нуждалась в наших выступлениях против Рассела Кевинью и его злодеяний, как сегодня. Мы призваны к тому — присутствием своим опозорить дьявола и вернуть отступников в лоно церкви. Обязаны показать им, как сильно они оплошали, слушая сладкозвучную песню дьявола вместо праведных хвалебных гимнов.

Преподобный сделал суровое лицо, выпятив нижнюю губу. На самом деле он с трудом подавлял желание закатить глаза. Кто-то сказал «аминь», но он не мог понять, кто именно, поэтому просто кивнул и послушно повторил:

— А-ми…

Второй слог не успел сорваться с губ; его глаза остановились на странно освещенной фигуре дочери за стеклом панорамного окна кинотеатра. На миг он решил, что перед ним лишь иллюзия, мираж, игра света. Фигура была окружена ореолом яркого вечернего солнца; вполне возможно, он смотрел на какую-то другую молодую женщину, абсолютно незнакомую, просто слегка похожую на Марджи, либо его измученный ум наделил ее похожестью…

В конце концов, рассуждал он, Марджи дома в безопасности. Она не рискнет сюда явиться — знает, как будет выглядеть в глазах паствы отец, если ее здесь застанут.

Он стоял с отвисшей челюстью и смотрел широко раскрытыми глазами на свою дочь Марджи, потому что ошибки быть не могло.

— Господи пресвятый, — прошептал он.

— Возденьте же высоко знамена и пойте небесам! — проревела миссис Хатчинс, точно благочестивый горн свыше. — Наполните свои легкие воздухом и взорвите это нечистое место силой своих голосов!

А потом Марджи исчезла, растворившись в пестрой толпе, едва вспыхнул яркий свет, и избранный гимн Эммы Хатчинс вернулся с новой мстительной силой: