— В банке, — говорит Анна, закутываясь в кашемир. Теперь она — кашемир в кашемире.

— В котором?

— У них там все так запутано, — говорит она, — но, строго между нами, вообще-то, это один и тот же банк. Просто один банк. Все эти ограбления мало на что влияют.

Я все еще помню Лоретту, режущую, толкающую, захлопывающую сейф, кровь, собирающуюся на полу.

— Тебя когда-нибудь, случаем, не назначали убирать банк? — спрашиваю я.

— Боже, ты такая смешная, — говорит Анна и глотает воду, словно та вдруг наполнилась ядом. — Мне никогда не нужно ничего убирать, даже собственный дом.

— Ясно.

— Мы должны заботиться о себе, знаешь ли! — провозглашает Анна. — Особенно сейчас, со всеми этими бомбежками и сбежавшими преступниками. И я слышала что-то о диком чудовище, похожем на дракона. Что вообще такое — жизнь? — Она качает головой, затем смеется. Настоящим, счастливым смехом.

Меня сотрясает дрожь, но почему? Я расстроена? Мне холодно? Я в безопасности? Мне страшно?

— Да ты вся трясешься! — говорит Анна и оборачивает меня краем своей кашемировой накидки, действительно только самым краешком с бахромой. Мы секунду сидим так, одновременно удобно и не очень, губы Анны сложились, и на ее лице появилась гримаса, которую я не могу расшифровать. Когда мы были маленькими, за каждой дверью скрывалась тайна. Каждая тайна скрывала жемчужину. Мы находили комнаты, сокрытые в других комнатах, находили чьи-то останки, сокрытые под холмиками земли. Мы с восторгом странствовали по всем поверхностям и всегда что-то находили. А теперь Анна забрала все тайны себе, накинув их на плечи, словно безразмерный свитер. Я кое о чем догадываюсь: повзрослеть — значит не разгадывать загадки, а превратиться в одну из них.

Круглый голос прыгает вниз по ступенькам, как веселый звонкий мячик. Конечно, Анна знает его, потому что кричит в ответ:

— Минутку, малыш!

Она вся вытягивается, расправляет плечи, вскидывает голову.

— Мы хотели посмотреть фильм, — говорит она, и я впервые замечаю два бокала и две тарелки. Две салфетки. Два пульта, еще два — на полке и еще один на керамической тарелке.

— Так много пультов.

— Ну да. Мы все время забываем, на какой из них зачем нужно нажимать. Никогда не могу нормально настроить громкость! — Она поджимает ноги под себя и, кажется, предлагает сделать то же самое и мне. Она откидывается на спинку дивана и протяжно зевает, и я думаю, может, Анне скучно?

— Тебе нужно остаться, — говорит Анна, зевая снова, и последнее слово из-за этого звучит как «стать-ся», и тут я понимаю. Выход — здесь. Здесь, в этом неясном, подавленном зевотой слове, точно тайная дверь.

— Нет-нет, я уже пойду.

— Может быть, все-таки составишь нам компанию? Почему ты не хочешь стать-ся? Ты же только пришла.

— Я его уже смотрела. На самом грандиозном экране. — Я указываю на телевизор, где стоят на паузе вступительные титры. Я узнаю тот самый фильм, который демонстрировал капитан пиратов в рамках свой придуманной ретроспективы. — Его показывали нам через проектор, — говорю я.

— Здорово! Как в уличном кинотеатре?

— Да, как в уличном кинотеатре.

— Круто. Но мы можем посмотреть что-нибудь еще. Мы можем посмотреть что угодно. Или ничего. Стань-ся.

— Окей. Хорошо, может, я останусь.

Анна довольна. Она прячет свои кашемировые рукава в кашемировый кардиган под кашемировой накидкой. Кашемир в кашемире под кашемиром — точно кокон: она каждый день заворачивается в него, готовясь к принятию любви. Затем она протягивает руки, точно две параллельные линии, и берет меня за плечи. Вначале мне кажется, это жест симпатии. Но, если посмотреть, поза эта весьма двусмысленна: так можно держать кого-то близкого и так можно создавать расстояние, отдаляться. А затем она, как будто чего-то испугавшись, отступает на кухню и возвращается оттуда с сыром на доске.

Круглый голос вновь, как мячик, прыгает вниз по лестнице. Кажется, я слышу имя Анна или что-то вроде того.

— Мне надо на секунду подняться наверх в спальню, — говорит она с кубиком сыра во рту. — Подождешь минутку? Я ненадолго.

— Подожду, Анна, — говорю я.

— Не могу поверить, что ты и правда здесь, говорит она, и я знаю, что это искренне.

Она смотрит на нож для сыра на кухонном столе. Выдвигает ящик возле раковины, затем задвигает ящик, затем выдвигает снова и снова закрывает, открывает и закрывает. Глубоко, медленно выдыхает.

— Прости, старые привычки. — Она пожимает плечами и в последний раз открывает ящик, а потом широкими шагами поднимается по лестнице.

Я замираю на один удар сердца, затем забираю свои сапоги и ухожу. Призрак, снова отпущенный на свободу.

Такие моменты не для меня. Что-то во мне никак не сочетается с формой ее дома, ее жизни. Не подходит и подходить не будет. Я как будто бы выпираю наружу, точно сломанная кость, прорвавшая кожу. Может, все дело в деталях, в нюансах, в том, что они позволяют или запрещают мне, в том, что именно поэтому я считаю свою жизнь такой неполной и такой постоянной. Смогу ли я когда-нибудь обрести счастье и стабильность?

Я брожу по улицам, пока сумерки не опускаются на притихший город, и только лунный свет освещает мой путь.

В последний раз я видела Анну во сне. Последняя встреча с кем-то совсем не значит, что ты больше никогда не увидишься с этим человеком. Место, оставшееся от него, хранит его тепло, глаза помнят его лицо. В том сне Анна идет ко мне через парк, одетая в кашемировый комбинезон. Она как будто бы смотрит на меня, но когда подходит ближе, я понимаю, что взгляд ее направлен мимо, сквозь, дальше. Я понимаю, что это даже не Анна.

— Анна?

— Кто такая Анна, — говорит она и продолжает идти.

— Ты знаешь эту девушку? — спрашивает Председатель. Мое ожерелье обжигает шею даже во сне, Председатель прогуливается рядом.

— Уже нет, — отвечаю я, мы соединяем руки и ныряем в телефонный звонок, четко удерживаясь на линии.

Я удерживаю линию для своего самого любимого парня, стоя у телефона в глубине бара на другом конце города. Я с тоской вспоминаю бар дома, и своих парней, и их любимые напитки: тут, в этом баре, их не продают. Я даже не могу толком открыть здесь счет на их имя. Мой самый любимый парень сохраняет верность тыквенным специям в это время года — он добавляет их в коктейли, в кофе, в отношения. Единоличный сбор урожая в преддверии наступающих холодов.

— Алло? — спрашивает он спокойно и даже прохладно.

— Это я, — говорю я.

— Я? — спрашивает он, но спохватывается: — Да, точно.