Шрифт:
Закладка:
— Спасибо за уважение, Семен Гаврилович, — сказал старшина. Он был доволен новым партийным поручением. Никогда еще не было у него такой жадности к работе. К любой — только давайте. Потому что где-то в глубине души жил теперь ранее неведомый ему страх: а вдруг обойдут его, Григория Ивановича, делом. И не случайно, а по умыслу обойдут. «А что это значит? Это значит, намек тебе, дорогой Григорий Иванович, постарел, мол, братец, собирайся в отставку, не путайся под ногами. Хочешь, с почетом проводим тебя на покой, а не хочешь шума — тихонько уходи. Как душе твоей угодно... Душе моей? А ей не угодно... а ей не угодно уходить из жизни. Слышите?»
Поэтому обрадовался Григорий Иванович, когда Сорокин сказал: «Вот вам новое партийное поручение».
«Дело дают, — значит, живем!» И все-таки не удержался старшина, поворчал немного:
— Лучше бы поручили это, товарищ капитан, секретарю комсомола. Ему удобно, он офицер, да и не мешает ему вообще подзаняться офицерами-комсомольцами. А то они, пожалуй, вообразят, что, коли звездочки у них на погонах, так они на все сто процентов воспитаны.
Капитан понимающе улыбнулся: «Ворчи, ворчи, старшина, если тебе это доставляет удовольствие».
Но какое же это удовольствие, капитан? Горе это, а не удовольствие. Ворчит человек без надобности — первый признак — стареет. К старости мы все становимся ворчливыми. Факт.
Ну, пожалуй, на сегодня хватит, можно и отдохнуть. Намаялся старшина, набегался. И все же не утерпело его отцовское сердце, решил Григорий Иванович еще разок заглянуть в штаб полка. Может, в вечерней почте есть письмо от детей. Но письма ему и на этот раз не было. Должно быть, огорчение так явно отразилось на его лице, что дежурный писарь сочувственно улыбнулся ему и сказал то, что обычно говорят в таких случаях:
— А вы не волнуйтесь, товарищ старшина, пишут вам.
«Ну, конечно, пишут. Разве можно в этом сомневаться. Леша такой заботливый сын, он не захочет огорчать отца. Да, видно, занят сын по горло, и Катя занята. Ну ничего, скоро внук подрастет, вот и будет радовать деда своими милыми письмами. Только дожить бы до этого. Эх, только б дожить...»
3
Так уж повелось, что, когда в роте готовят к выпуску боевой листок или стенгазету, в ленинской комнате всегда многолюдно. Тут и редакторы, и военкоры, и просто любопытные. Последних, конечно, больше. Редакторы и военкоры сердятся, требуют, чтобы им не мешали, чтобы им наконец создали творческую обстановку, но на любопытных это мало действует, они не уходят. Им очень интересно, как делается стенгазета. Больше всего любопытных собралось около признанного ротного художника Вано Сехниашвили. Они неотрывно следят за его карандашом, и, когда со стороны посмотришь на поклонников Вано, впечатление создается такое, будто они убеждены, что из-под его карандаша обязательно возникнет какое-то чудо.
А разве это не чудо? Кажется, что всего лишь несколько раз провел Вано карандашом по бумаге, и вот уже на ней — до удивления знакомый всем человечек. Кого же это он так напоминает? И вдруг кто-то, заикаясь от удивления, воскликнул:
— Т-товарищи, да эт‑то же я!
...Ну и смеху же было. Карикатура, несмотря на протесты художника, пошла по рукам. Вернее, не карикатура, а дружеский шарж — художник подметил одну какую-то смешную сторону в характере своего хорошего, близкого товарища. И смешно это, и нужно надеяться, что не без пользы. Да так оно и должно быть. Когда человек сам вот так заразительно смеется над изображением своего недостатка, этому недостатку уже не долго жить.
Дружеский шарж Вано редколлегия приняла единодушно. И нужно сказать, что любопытные, или, как их назвал редактор стенгазеты Синцов, актив, оказали в этом случае явное давление на редколлегию. Но актив этот еще более горячо и решительно вмешался в дела редколлегии, когда она стала обсуждать заголовок для статьи секретаря комсомольской организации.
— Я думаю, лучше всего ее назвать так: «Наш солдатский подарок Родине», — предложил Сергей Бражников.
Многим этот заголовок понравился. Но неожиданно самый спокойный и тихий из актива, Андрей Микешин, вскинул голову и сказал:
— Не согласен!
— С чем не согласен? — спросил Сергей.
— А чем хвастаемся? Люди работают, и то не хвастаются... Вон у нас в совхозе какой урожай собрали, сроду такого не было... Жена пишет — день и ночь вкалывали. А мы с вами больше ложкой работаем, зато шумим...
— Загибаешь, Андрей Матвеевич. Значит, по-твоему, мы дармоеды-хлебоеды? — обиделся Катанчик.
— Помолчи...
— А чего ему молчать, — сказал Сергей. — Он правильно заметил... А вот ты, Андрей... Странное у тебя понятие о нашей службе.
— Не хуже твоего понимаю, товарищ Бражников. Только я в корень смотрю.
— Интересно, что же ты особое такое видишь? — спросил Сергей.
— Почему особое. Я этого не говорил. Думаешь, я не знаю, что служба наша не от баловства, а по нужде... Не будь у нас этих закордонных «приятелей»...
— Заокеанских, — поправил Геворк.
— Вообще-то они заокеанские, — согласился Микешин, — но у нас они здесь не далеко... Вот я и говорю... Если бы не они, то какого черта мы бы тут сидели. Как будто у нас других дел нет. Но раз нужно, сидим тут, долг свой выполняем. А вы говорите — подарок. Долг — это долг. И ничего больше. Верно я говорю, ребята?
— Подумать надо. Может, и верно, а может... — сказал Геворк. — Вот когда я в армию уходил, отец мне говорит: «Служи, Геворк, хорошо, честно, как я служил. Самый дорогой подарок для меня сделаешь». Так и сказал — подарок.
— Подарок, — подтвердил Катанчик. — Да еще какой! Отличный. Отцам самая большая радость, когда дети похожи на них.
— Ох, Катанчик, и всегда ты мне почему-то под руку подворачиваешься, — многозначительно проговорил Микешин. Он уже понимал, что в чем-то не прав, но это его злило, а разозлившись на товарищей, Андрей почему-то решил, что виноват во всем один Катанчик, к которому он, помимо
