западает, принялся дышать в грудь, прямо над сердцем, горячо и нежно, приговаривая:

— Ничего, сынок, ничего, крепись и дыши, дыши глубже, еще глубже... Со мной тоже такое бывает. Молитвой и дыханием отвожу от себя беду...

На горизонте показался край солнечного диска. Замычали коровы в разных концах Рождественки. Где-то щелкнул бич пастуха. Тимофей посмотрел на часы.

— Пять часов, пошли в сельсовет.

— Зачем? — спросил его Филипи Иванович.

— Позвоним в район. Задержать надо твоих грабителей.

— Не надо. Над ними вся власть в руках Митрофания.

— Ничего, обойдемся без него.

И Тимофей взял Филиппа Ивановича под руку, зашагал с ним к сельсовету. Я последовал за ними. Последовал, не оглядываясь на дом с голубыми ставнями, чтоб вновь не вспыхнула обжигающая боль в сердце.

Запах хлеба

1

Иду к элеватору и вспоминаю охваченные огнем войны поля спелой пшеницы. Досадно и до слез горько было дышать хлебной гарью. Тогда мне казалось, что вся жизнь погружается в вечный мрак. Потому и теперь, в мирное время, когда вижу ломти хлеба с подгорелыми корками, я готов высказать самое суровое обвинение стряпухе или пекарю.

Зато с какой окрыляющей душу радостью я дышу ароматом свежевыпеченных булок, калачей, ватрушек! Впрочем, хлеб всегда и везде излучает свой, хлебный запах — устойчивую веру в жизнь. Даже в солдатском окопе мороженный — хоть топором руби, — хлеб пахнет хлебом, и без него свет не мил. Хлеб никогда не приедается.

Довелось мне испытать и голод. Это было в дни боев на дальних подступах к Сталинграду, когда вместе с батальоном попадал в окружение и выходил из него, когда приходилось хранить каждый сухарь, каждую галету как зеницу ока и, если кто-то позволял себе самовольно распечатывать пакет НЗ с десятком сухарей или галет, тому угрожало самое строгое, какое может быть в боевых условиях, наказание. В общем, я знаю цену хлебу и помню, чего стоит горсть зерна из размятых на ладони спелых колосьев. Я смотрел на зерна — и снова лучилось солнце передо мною, снова виделась цель жизни, ради которой стоило бороться и одолевать трудности фронтовых будней. В такие минуты мне даже казалось, что зерна пахнут солнцем, которое спустилось на мои ладони и наполняет меня своей неистощимой энергией.

И еще запомнилось... К полудню 2 мая 1945 года в Берлине воцарилась тишина. После десяти суток штурма она показалась мне оглушительной. В воздухе повисли пороховой чад и красноватая пелена кирпичной пыли. И вдруг по улицам и переулкам поверженной столицы гитлеровской Германии загромыхали походные кухни, заструились запахи вкусного русского хлеба. До того вкусного и мирного, что казалось, грудь разорвется от радости. И ожил, ожил Берлин. На улицах и площадях возле кухонь и хлебных армейских повозок появились толпы жителей. Запах русского хлеба в смрадном воздухе был воспринят в тот день берлинцами как отмена приговора обреченным на голодную смерть. Какой ценой принесли его туда наши воины, знаем только мы, советские люди...

Золото хранится в банковских сейфах, зерно — в элеваторах. Так подумалось мне по дороге к элеваторному поселку Степного. В самом деле, элеватор здесь — самое значительное и внушительное сооружение, напоминающее дворец с ажурной башней, огражденной колоссальными колоннами из белого мрамора. Он возвышается над приземистыми постройками районного центра и привлекает к себе взор таинственной неприкосновенностью укрытых в нем запасов зерна. Я подхожу к нему с затаенным дыханием и гордостью. Уже началась страда, идет обмолот озимых, и я хочу видеть, чем завершается битва за хлеб хлеборобов родного мне района.

Идут и идут грузовики, наполненные зерном. Это с тех полей, где удалось вырастить полезащитные насаждения, создать травяные кулисы и внедрить безотвальную обработку почв: Яркуль, Новые Ключи, Чумашки, Лягуши, Чигиринка, Дружинино... Мне довелось побывать на полях этих деревень. Там трудятся коренные старожилы Кулунды. Да что и говорить, наученные долголетним опытом борьбы за хлеб, они умеют выращивать зерновые даже в такое засушливое лето.

Идут и идут к элеватору грузовики. Конечно, не сплошным потоком, как бывало в урожайные годы, когда на элеваторных площадках перед амбарами вырастали высокие бурты зерна, такие высокие, что без лестницы на них не заберешься. Гряда за грядой, холм за холмом, словно цепь гор и сопок. Над гребнями взвивались знамена победителей. И кумач тех знамен радовал весь элеваторный поселок. И только ли поселок? Знамена над буртами зерна утверждают веру в силу и жизнестойкость государства: не зря же говорят — хлеб всему голова!

Хлеб — боец! Хлеб — политик! Хлеб — дипломат! В хлебе энергия жизни!

Здесь, на Элеваторной улице, живет Николай Алексеевич Дегтярев — участник боев на Мамаевом кургане и штурма Берлина. В Сталинграде он командовал отделением минеров, подрывал железобетонные огневые точки врага, затем во главе саперного взвода дошел до столицы гитлеровской Германии и в полдень 2 мая 1945 года осколком снаряда расписался на стене парадного входа в рейхстаг: «Н. А. Дегтярев». Он, верный боец хлебного фронта до войны, и теперь, невзирая на пожилой возраст, трудится на элеваторе по-гвардейски, как фронтовик, знающий цену хлеба.

Начало поступления зерна нового урожая на элеватор здесь считается началом праздника хлеборобов.

Праздник хлеборобов... Он отмечается каждым колхозом, совхозом по календарю обмолота: урожай не тот, что на ниве в валках, а тот, что в закромах. Праздничным салютом принято считать разгрузку последней повозки или грузовика в элеваторный бункер. Люди подхватывают в ладони, на лопаты зерно и подкидывают его вверх. Взлетают в воздух, подобно искрам яркого костра, каскады зерен, затем золотым дождем льются на непокрытые головы, на поднятые к небу восторженные лица. Каждый старается поймать горсть зерна — вот какой хлебец закладывается в государственные закрома! Звонкость, аромат — всему миру на радость!..

Помню, какие концерты давал коллектив художественной самодеятельности элеватора в честь колхозов и совхозов, успешно завершивших план поставки зерна государству. Руководил самодеятельностью секретарь комсомольской организации элеватора Василий Бондаренко. Он играл на гармошке, хорошо пел, а если шел выплясывать вальс-чечетку, то завораживал зрителей четким ритмом, легкостью удивительно красивых движений. Все в лад, все под музыку, заразительно, весело, ярко.

Эстраду главной площадки элеватора мы, как могли, оборудовали сами и назвали ее комсомольской. Здесь читали стихи, пели, плясали, разыгрывали короткие сценки. Василия Бондаренко знали во всем районе