не мог разглядеть под плащ-накидкой малиновые ромбики — по два на каждой петлице — и звездочку на рукаве — знаки отличия дивизионного комиссара. При иных обстоятельствах, может, состоялось бы знакомство, нужный деловой разговор. А тут они разошлись молча, наградив друг друга доверительным взглядом: коммунисты умеют понимать обстановку и свои задачи без длинных пояснений.

Вот и вершина левого отрога оврага.

— Стой! Куда? — остановил нас боец в тельняшке возле перемычки.

— В батальон «дьяволов», — сказал, улыбнувшись, Гуров.

Моряк удовлетворенно кивнул:

— Слыхали уже, значит, как наших тут окрестили... Кто такие?

— Дивизионный комиссар Гуров, член Военного совета шестьдесят второй армии. Проводите-ка нас к вашему комбату.

Глубокая воронка от фугасной бомбы приспособлена под штаб батальона. Комбат разместился, надо сказать, удачно: две бомбы в одну точку не падают, а от снарядов и мин есть спасение — во все стороны от воронки проложены ходы сообщения, они же щели для укрытия.

Кузьма Акимович поздоровался с командирами, при этом его густые черные брови не пошевелились: казалось, они сомкнулись над переносьем от тяжелых дум и не могли разомкнуться, будто срослись. Комбата и его помощника смутила такая угрюмость члена Военного совета. Но бояться нечего: более трудных испытаний, чем они пережили, придумать невозможно.

— Как дела?

— Держимся, но моряки рвутся вперед, — ответил комбат.

И тут брови Гурова разомкнулись, лицо посветлело.

— Ведите меня к ним.

— Не могу, товарищ член Военного совета, не имею права. Там же огонь. Обстановку могу подробно объяснить и показать на карте...

Гуров прервал его:

— Карта у меня есть своя.

Комбату стало ясно, что член Военного совета пришел сюда не ради уточнения обстановки.

От укрытия к укрытию, от бугорка к бугорку проскакиваем мы вместе с Гуровым к передним окопам. Моряки не умеют работать лопатами и не любят сидеть в обороне — окопчики мелкие, отрыты наспех, под стрелковые ячейки приспособили испепеленные развалины рабочего поселка, уцелевшие печки, обугленные фундаменты бывших домиков, не подозревая, что и печки с трубами, и фундаменты — хорошие ориентиры для гитлеровских пулеметчиков и артиллеристов. К счастью, среди моряков немало обстрелянных ранее сержантов и рядовых из стрелковых подразделений; они постепенно приучают владеть лопатой, врываться в землю. И там, где окопы и стрелковые ячейки доведены до нормального профиля, Гуров делает передышку. Он советуется с рядовыми и сержантами, ничем не подчеркивая своего положения.

— Главный козырь в наступательной тактике врага — авиация. Надо выбить этот козырь, сокращая нейтральные полосы до броска гранаты. Бомба — не пуля, окопы рядом, пусть глушат своих!

В другом окопе Гуров, как бы размышляя вслух, говорил матросам:

— Вы почти отрезаны от главных сил дивизии. Но, гляжу, отдыхать не собираетесь. Вас также не смущает и угроза окружения. Если же гитлеровцы попытаются расчленить батальон — им, как я понимаю, глядя на вас, придется блокировать каждого. Вижу — страха смерти в вас нет, с позиций вы не уйдете. Но не самое главное — с честью погибнуть. Победить и остаться живыми, чтобы бить врага и дальше, — вот что должен уметь боец. А для этого нужно, чтоб каждый из вас немедленно сдружился с лопатой, ломом. Учитесь стремительно наступать, но умейте так же стремительно, когда нужно, зарыться в землю. Окопная война, понятно, не ваша стихия. Но вы воюете теперь на земле...

— Что ж, будем учиться, — подытожил комбат, когда Гуров закончил. — Научимся! Непременно научимся. Нам с нашей земли нельзя ни шагу. Землю свою в беде не бросают!

Уяснив обстановку на Мамаевом кургане, возбудив в каждом защитнике энергию поиска новых тактических приемов, Гуров сделал и для себя выводы. Позднее он советовал командирам дивизий и полков:

— Надо подтянуть штабы к переднему краю вплотную. Узнав, кто наблюдает за его действиями, боец и себя не позорит, и начальника не подведет... В городском бою каждый дом — крепость. Делайте оборону упругой за счет дерзких, ошеломляющих врага атак с флангов и тыла. Верьте в тактические способности своих солдат. Командир, не верящий в своих подчиненных, — уже не командир.

Возвращаясь с Мамаева кургана на КП армии, мы встретились с моим земляком Иннокентием Сильченко. Артиллерист-наблюдатель тянул связь в батальон «дьяволов». Высокий, с катушкой телефонного кабеля на загорбке, он размашисто шагал во весь рост.

— Пригнись, — сказал ему Гуров.

— Не могу, не положено.

— Почему?

— Пусть видят все: связь идет в батальон «дьяволов», значит, будем держаться до конца. Я агитатор...

С пунктов наблюдения, расположенных в батальоне моряков, он корректировал огонь полковой батареи до самого конца Сталинградского сражения. Теперь работает механиком Тисульской автобазы. Душевный и жизнерадостный человек.

...Упоминание о Сильченко насторожило Митрофана.

— Да простит меня бог, — сказал он с упреком в голосе, — нынче вторично навещал Иннокентия, нес ему доброе слово в День Победы — отверг. Богохульник, беса тешил, сквернословил...

— Перед кем?

— Молвил под смех людей: «Небу молись и подальше катись». Агитатор...

Тимофей Слоев толкает меня в плечо и вступается в защиту Иннокентия:

— У тебя своя вера, у него своя. Зачем ты к нему лезешь? Ведь он тебя не трогал и трогать не собирается.

Наступила минутная пауза. Тимофей смотрит на Митрофана, Митрофан — на меня, как бы ища во мне защитника. Вижу, ему не нравится слово «агитатор», у него не хватило терпения дослушать мой рассказ о Гурове — боевом комиссаре 62‑й армии.

И мне осталось только сказать:

— Я тоже агитатор.

Митрофан насупился:

— У каждого своя вера... — И, помолчав, попросил послушать его, как он шел к своей истине.

5

Кто из той маршевой роты, что была включена в состав нашей дивизии, остался жив, он не знает и не может назвать ни одного имени, потому что был снова контужен перед переправой через Волгу. После вторичной контузии он надолго потерял память. Очнулся в тыловом госпитале. Зиму и лето пребывал в состоянии младенца: кормили с ложечки, спал в пеленках, под себя грешил, лежа и сидя... Намучились с ним и няни, и сестры, и врачи. Пятипудовый младенец — ни поднять, ни повернуть... Сознание прояснялось медленно,