— Иногда это снимают с мертвых, — говорил отец, показывая мне эту коробочку в детстве и небрежно пересыпая перстни из руки в руку. — Но самый смак, когда это отдают живые. Сами, — он сделал паузу. — Знаешь почему? Так они добровольно признают свое поражение и твою победу. Твою силу. Понимаешь?..

От коробочки даже сейчас фонило силой — чужой отобранной силой. Все эти перстни — показатели могущества колдуна. Потерять такой немыслимо, а когда его отберут у тебя — позорно. Лучше сразу сдохнуть. У этих вещиц нет рыночной цены — их цена гораздо выше. Ведь на кону честь, гордость, достоинство и превосходство — а на них всегда повышенный спрос. Если все это продать, хватит на особнячок где-нибудь рядом с Зимним дворцом. Вот только вряд ли бывшие хозяева захотят так позориться, чтобы приходить и выкупать — это как расписаться в собственном бессилии. Решать такой вопрос деньгами — путь слабаков.

Среди всего этого добра на самом дне, словно спрятанная от любопытных глаз, лежала самая ценная вещь здесь — позолоченный гербовый перстень. Тот самый, который прежний хозяин этого дома носил не снимая с безымянного пальца левой руки, показывая всем свои права называться мессиром, владельцем этого места. Я взял в руки массивную холодную печатку, на которой одна собака безжалостно трепала другую собаку. Можно было и не спрашивать, какой в этом смысл — герб полностью отражал характер прежнего хозяина.

Некоторое время я вертел находку в руке, отлично понимая, что эту печатку он снял сам. Никто бы другой и не осмелился. Да что там, никто бы и не смог. Он сделал это сам. Он сам был как этот дикий пес, вцепившийся в глотку другому. Когда в детстве я спросил у него, что значит этот перстень — отец сказал, этот перстень значит, что он лучше всех.

Еще раз крутанув в руке, я надел перстень на нужный палец — он мне пришелся как раз. Вот теперь окончательно: все твое — мое.

Словно вырывая из раздумий, на столе завибрировал мой смартфон. Экран высветил новое сообщение.

Ведьмочка: “хочу к вам!”

Не успокоившись за раз, смартфон продолжал вибрировать. Агата настойчиво повторяла одно и то же: “хочу к вам!”, “хочу к вам!”, “хочу к вам!” — словно скорость моего ответа зависела от частоты ее сообщений. Что за наивность: хочешь немедленной реакции, пришли мне что-нибудь поинтереснее. И лучше не текст, а снимок. Наконец поток иссяк. Держу пари, ведьмочка не сдалась — скорее всего, одновременно писала и мне, и Глебу, проверяя, у кого дрогнет первым. Так что, вероятнее всего, сейчас они разговаривают.

Засыпав найденные перстни обратно в шкатулку, я приступил к следующему ящику. Однако внутри не обнаружилось ничего примечательного: обрывки пожелтевших документов, старые счета и ноутбук, тоже любовно расколоченный. Наконец я потянулся к последнему ящику стола — тому самому, за попытку приблизиться к которому отец в детстве давал мне по рукам сильнее всего. Ну посмотрим, что такого ценного ты прятал там.

Ep. 12. Новый хозяин (II)

Самый нижний ящик стола с треском распахнулся, являя огромную кипу пожелтевших листов. Какие-то старые записи, обрывки газет, вырванные страницы книг — на большинстве уже даже буквы стерлись от времени. Казалось, достань — и все рассыпется в руках. Не удивлюсь, если сюда не заглядывали годами — это был даже не архив, а обыкновенная свалка. И что тут было прятать от меня? Что из горы иссохшихся бумаг представляло для тебя ценность? Немного поворошив эту кучу, на самом дне я наконец обнаружил тонкую папку и вытянул наружу. Тряхнул — и на стол выпали две старые фотографии.

С первого снимка смотрел отец, еще совсем юный, худой и весь нескладный. Даже взгляд его холодных черных глаз был будто чуточку светлее и добрее. Рядом, положив руку на его плечо, стоял и улыбался мужчина — еще относительно молодой, без привычных мне глубоких морщин. Конечно, я его сразу узнал — единственного человека, с которым считался великий и ужасный Григорий Павловский — моего деда. Как же мне тебя не хватало последние годы.

Второй снимок вообще оказался знакомым — точно такой же стоял когда-то в кабинете у дяди Николая. Потом, правда, после происшествия с Глебом он его убрал в свой письменный стол, но не выбросил. На фото два обнимающихся пацана, два брата позировали в камеру — один из которых дядя, другой отец — вообще на себя не похожий, улыбающийся и непривычно довольный. Оба найденных снимка — и с дедом, и с дядей — слегка выцвели от времени, оба помяты, словно их загибали, собираясь свернуть и выбросить, но так и не выбросили. Похоже, не от всех ты готов был отказаться.

Я тряхнул папку дальше, и на стол посыпались женские фотографии. Их тут было полно — и все красотки как на подбор. Блондинки, брюнетки, рыженькие, большие глаза, пышные ресницы, сочные губы, точеные фигурки с длиннющими ногами — на некоторых снимках девицы были в полный рост. В папке словно хранилось портфолио модельного агентства. Ну и что это, личный список любовных побед? И зачем они ему нужны — с его-то характером? Или это они тебе сами фото присылали, чтобы такой великий колдун снизошел до них? Даже знать не хочу. Кто знает, может, среди них даже моя мать есть. Хотя, в общем-то, тоже неважно.

Папка казалась пустой. Однако когда я тряхнул, прямо в руки выпал еще один снимок, которого я ни разу не видел, но неожиданно вспомнил день, когда это было снято. На фотографии, как ни странно, были он и я — совсем маленький, года три-четыре, самое большое пять. В лицо светило теплое осеннее солнце, ветер кружил по земле упавшие листья, а мы оба стояли на крыльце этого дома. Отец с равнодушным видом, будто его оторвали от важных дел, смотрел в камеру и чуть щурился. А я вцепился в его ладонь, задрал голову и смотрел на него. Тогда я смотрел только на него… Твою ж мать. Ну какого черта ты хранил это? Чтобы мне стало чуть сложнее тебя ненавидеть?

Я затолкал все снимки обратно, бросил папку на место и захлопнул ящик. Все, этого стола с меня на сегодня явно достаточно. Смартфон рядом начала протяженно вибрировать, словно предлагая переключиться. Ведьмочка решительно требовала моего внимания, и сейчас я был даже