— Я так его разрисовал! Пусть знают, какой он у тебя был…

— А-а, ничего ты не понимаешь, — не на шутку рассердился Платон. — Всему свое время! Разрисовал! Кто уполномочивал тебя?!

— Иди ты! — в свою очередь вспылил Виктор. — Подумаешь, носитесь со своим дедом! — Он хлопнул дверью, убежал на сцену.

Заниматься протиркой у Корешова отпала всякая охота. Он взял свои лыжи, через заднюю дверь вышел на улицу. Снег слепил глаза. К клубу парочками и поодиночке стекались люди. Платон надел лыжи, оттолкнулся и по косогору устремился к реке. Он уже почти был на льду, когда за спиной вдруг услышал оклик. Волошина махала ему рукой, просила подождать.

— Фу, еле поспела за вами! — перевела она дух. — Сюда хромали, а из деревни бежите, как заяц.

— Удачное сравнение.

— Не грубите, Корешов, — оперлась грудью о палки Рита. Из-под густых черных ресниц блеснули голубые глаза. — Неужели вас обидели мои слова?

— Нисколько. Просто я свое дело сделал, принес вещевой мешок, протер лыжи…

— Я не хотела о вашем деде ничего плохого сказать, — продолжала Рита. — Не обижайтесь… А все же родители не подумали, когда дали вам такое имя, — едва заметно улыбнулась девушка и тут же смутилась. Ей даже стало стыдно, что она схватилась и кинулась за парнем, как девчонка, как Наденька.

— У меня нет родителей… — сказал Платон.

Ухнул раскатисто осевший где-то на реке лед.

— Я думала, вы останетесь, — голос у Риты отчего-то сорвался. — Думала, послушаете мои стихи… — И тут же с ужасом поймала себя на слове: «Что я говорю?! Ведь мои стихи вовсе не входят в программу».

— А вы пишете стихи? — удивился Платон. — Вот бы никогда не подумал!

— Почему?

— Да так, начальство — и стишки вдруг пишет…

Рита так и села. Рита смеялась до слез, а Платон стоял и улыбался над собственной глупостью: «Вот так сморозил! Надо же!»

Когда они возвратились в село, в клубе уже началось выступление. Виктор, завидев Риту, потряс программой, сделал страшные глаза.

— Где вы, Рита, пропадаете? — Вне работы он называл ее просто по имени. — Ведь сейчас ваша пляска, девчата волнуются…

— Я буду читать свои стихи, — бросила быстрый взгляд на Корешова. — Можете так и объявить.

— Стихи?! А, ладно! — согласился Виктор.

Платон прошел в зал. Свободных мест не оказалось. Пришлось довольствоваться «стоячим» — у стены. Сорокин уже объявил, что член агитгруппы, технорук участка Маргарита Ильинична Волошина прочтет свои стихи. Зал насторожился, притих. Платон пробежал глазами по лицам зрителей, готовый увидеть иронические улыбки, насмешливые шепотки. Ничего подобного. Вышла Рита. Она даже не сняла лыжный костюм.

Первое четверостишие она читала с заметным волнением. Но потом голос ее окреп, стал звонче…

Волошиной аплодировали долго и горячо. Вызывали на «бис», но поэтесса вдруг смутилась, убежала со сцены. Корешов разыскал ее в той же гримировочной комнате. По натуре не щедрый на всякого рода комплименты, он скупо сказал:

— Хорошо. — Потом подумал, улыбнулся и добавил: — Очень хорошо!

— Правда?! — искренней радостью засветились глаза Риты. — А я так боялась, думала, провалюсь…

— А вообще-то я не люблю стихов, — вдруг признался Платон.

«И я их, ох, как сейчас не люблю», — прижала кулачки к груди Наденька, стоявшая у открытых дверей.

2

— Ты мне мозги не заливай! — хорохорился Еремей Наливайко. — Я на тебя в суд подам! — грозился завхоз. — Две простыни куда-то сплавил. Знаю я вашего брата…

— Что?! А ну, повтори? — вскинулся с табуретки Генка. Желваки заиграли под обветренной кожей, шея напряглась, покраснела. — Уходи, с-сука! — Заварухин схватил со стола графин, замахнулся.

Еремей отступил к двери, но не убежал. Он знал, что закон на его стороне, что Заварухин только попугает, но ударить не посмеет. Но Генка взбеленился не на шутку, побелел и трясется, как в лихорадке. Глаза дикие, мутные. «Быть беде», — смекнул Еремей и раз за дверь. Через дверь из коридора крикнул:

— Бандит, участкового позову, запрячет откуда пришел… — и бочком-бочком по коридору, подальше от дверей. На улице Наливайко постоял с минуту, потом, гонимый крепким морозцем, рысцой затрусил по переулку.

…Генка со злости швырнул графин в дверь, брызнуло стекло по полу. Но от этого на душе не стало легче. Руки и ноги тряслись. С ним всегда так случалось, когда он вдруг закипал. Кровь бросалась в голову, в горле пересыхало — тогда все становилось нипочем. Мог что угодно сделать. А здесь как не закипеть, как не взорваться, когда в глаза напомнили, что ты бывший вор.

«Ух! — заскрежетал зубами Генка. — На кой черт мне сдались твои вонючие простыни!..»

Он метался по комнате, искал глазами, на чем бы еще отвести душу. Ребят в комнате не было — ушли на дневной сеанс, а Генка не пошел. Последнее время по ночам его мучили какие-то кошмарные сны. Снилась всякая чертовщина, снилась колония, и Степка-цыган, блестя вставленными зубами, говорил: «Генка, заботься сам о себе, о тебе никто не позаботится. Умрешь, червяк поточит, все прахом пойдет… Ай-лю-лю! Ай-лю-лю!» — поет Степка-цыган, бренчит на гитаре… Дружками были, а разошлись, когда освободились… «Я поеду в леспромхоз», — сказал Генка. «Дурак, — отвечал Степка. — От работы кони дохнут. Я поеду в Крым, в Одессу-матушку…»

Просыпался Заварухин в холодном поту, лежал с открытыми глазами, а в ушах продолжали звучать слова Степки-цыгана.

Генка нахлобучил на глаза шапку, надел полупальто, вышел на улицу. Мороз слегка охладил его, и голова как будто просветлела. Выпить бы? Но отчего-то сегодня душа не лежала к водке. «Ну и дешевки же, кто простыни украл, — подумал он. — Рожу бы тому свернул, кто это сделал. — Заварухин перебирал в памяти ребят, которые жили в общежитии, но никого не мог заподозрить в таком пакостном деле. «Может быть, кто на меня в обиде, в отместку сделал?» — пришла на ум и такая мысль. Бывало, что и цапался с некоторыми по пьянке, но ведь это не всерьез. Утром все забывалось.

Генка в валенках на босу ногу колесил по поселку. Воротник поднят, руки в карманах, в зубах закусил мундштук папироски. Папироса давно погасла, он просто забыл о ней. Пятки шаркались о войлочную стельку, горели огнем. «А этому Наливайко наверняка рожу сверну, — размышлял он. — Не он меня выпускал оттуда, не ему меня и садить… Сам бы там посидел, узнал бы почем ложка баланды».

Сам того не заметил Генка, как принесли его ноги к домику Волошиных. Он посмотрел на замерзшие стекла окон и хотел уже поворачивать назад, как во двор вышел Илья.

— А-а, Заварухин! — протянул он. Подошел к калитке. — Что же на улице топчешься, заходи, гостем будешь… — распахнул Илья калитку.

Генка смело