— Да, но я…

— Что ты? Что ты? Ты человек грамотный, подкованный, а писателей у нас в политотделе нет, вот ты и напиши.

И он выполнил поручение по мере сил своих, а был он до войны врачом-гинекологом, а во время войны «врачом за все»…

Как бы то ни было, современный репертуар мало-помалу вытеснил со сцены пудреных маркизов, политический вакуум в головах наших актеров стал понемногу заполняться, и мы стали популярным среди красноармейцев веселым театром. Приходили к нам бойцы в часы отдыха прямо из теплушек, и тогда зрительный зал, ощерившийся винтовками, был похож на военный бивуак.

Много интересных людей, и приезжавших из Москвы и здешних политических и военных работников, побывало у нас. Со многими из них я потом встречался в Москве.

На обеде у Михаила Николаевича Тухачевского познакомился я с Семеном Михайловичем Буденным. Об этой встрече я напомнил ему со сцены Центрального Дома Красной Армии через тринадцать лет, в день его пятидесятилетия. Сидел он в третьем ряду, а позади, обняв его за плечи, сидел и смеялся Климент Ефремович Ворошилов: почти так же, как тогда в ростовском «Паласе».

Тогда, в Ростове, Тухачевский был еще совсем молодым. Красавец, уже прославленный в боях, он был другом театра. Помню, как-то, уходя от нас, он надел свою черную кожаную тужурку, попрощался, но задержался и рассказал, как в детстве дразнил свою религиозную бабушку, — назвал кошку «Иисусом» и назло бабушке кричал на всю квартиру: «Иисус, кс-кс-кс…»

Огромное впечатление произвел на всех нас Анатолий Васильевич Луначарский, этот будто бы не агитирующий агитатор и не ораторствующий оратор. Каждым просто сказанным словом, каждым доводом, каждым примером он сдирал с мозгов наших коросту аполитичности…

Когда он говорил о чем-нибудь, и говорил с огромным знанием дела, вы чувствовали, что он знает об этом во много раз больше. И позже, уже в Москве, при встречах с Анатолием Васильевичем в концертах, на спектаклях, у него дома, я по актерской привычке наблюдал и анализировал его слова и поступки и всегда наслаждался его редчайшим умом и тактом. Как умел он радостно восхищаться хорошим, удачным в театре, и как необидно разносил в пух и прах плохое! Как он хохотал, когда со сцены пели частушки, в которых подшучивали над его пьесами!

Приехал в Ростов Демьян Бедный. Был у нас. Во время спектакля что-то сказал мне, я ответил, и Ефим Алексеевич пришел за кулисы. Мы познакомились и потом в Москве очень подружились; он бывал у меня, я у него — и в Кремле и, позже, на улице Горького. Вот тоже настоящий энциклопедист, всеобъемлющий, но отнюдь не добродушный ум, зло громивший все плохое в искусстве и в жизни. Но с друзьями и приятелями Ефим Алексеевич был обаятельным собеседником. Много вечеров мы провели с ним в «Кружке друзей искусства и культуры», в компании с его любимыми артистами — Борисом Самойловичем Борисовым, Николаем Павловичем Смирновым-Сокольским и с другими людьми, обладавшими чувством юмора — качеством, без которого общаться с Ефимом Алексеевичем нельзя было. Тогда, в Ростове, он подарил мне книжку своих стихов, и мы читали и инсценировали несколько его произведений.

Так интересно и разнообразно прожили мы двадцатый и часть двадцать первого года. И стало меня тянуть в центр, посмотреть, как живут и работают Петроград и Москва, и самому там поработать. В конце февраля 1921 года ростовское военное и гражданское начальство направилось в Москву на X съезд РКП(б), и мне предложили место в поезде.

Из Москвы я сразу хотел поехать в Петроград, повидать сестер. Но нужно иметь командировку, чтобы получить билет — бесплатный, платных тогда не было, а мне командировку было заполучить трудно. Все-таки получил и поехал.

ГЛАВА 9

ЛЮДИ И КРЫСЫ

Приехал я в Петроград вечером 28 февраля; как раз в день кронштадтского контрреволюционного мятежа. В городе военное положение, поезд пришел с опозданием, на вокзале темно, в город не пускают. Пошел к коменданту вокзала:

— Я артист, петроградец, приехал на два дня домой. Нужно мне на Лиговку, в дом Сан Галли, рядом с вокзалом. Разрешите.

— Не могу, — говорит, — военное положение, после девяти запрещено движение по улицам.

— Но, товарищ комендант, не сидеть же до утра на вокзале!

— Придется.

— Ну, пожалуйста, ведь рядом… Пустите…

— Не имею права. При всем желании.

— Слушайте, товарищ комендант, если нельзя одному, дайте мне двух бойцов, пусть ведут меня как арестованного.

Смеется комендант: нет, так нельзя! Но, очевидно, моя изобретательность понравилась ему.

— Единственное, что могу посоветовать: идите по полотну вдоль забора, там за пятой или шестой будкой стрелочника две доски выломаны, вы их раздвиньте, пройдите на территорию завода Сан Галли, там прошмыгнете через Чубаров переулок и попадете домой. Только, чур, если захватят вас, — я вас не видал и ничего не говорил!

Я дал слово, поблагодарил и пошел по путям, ощупывая все доски за будками, и — о счастье! — пролез во двор завода. И побежал. Жутковато было… Пустынно… Слышны артиллерийские разрывы… На горизонте зарево пожара… А тут еще вот-вот схватят… Но все обошлось благополучно. Через десять минут я дома.

Наутро первым делом к Владимиру Николаевичу Давыдову. Открыли дверь, проводили через пустые нетопленые комнаты в кабинет. Через несколько минут вышел ко мне Дед… Худой Дед… Под подбородком висит пустой мешок, лицо изрезано морщинками… но глаза веселые, дедовские!

— Алеша! Ты? Алеша!

— Дед! Дорогой!

И стал Дед рассказывать про трудную петроградскую жизнь: квартира у него громадная, а топят только в двух или трех комнатах. Рассказал, как его замечательно чествовали в день семидесятилетия. Похвастал подарками от заводов, от воинских частей, от матросов, от фабричных рабочих, — при этом он, подмигивая, пересыпал свою речь новыми и непривычными для него словами, которые его очень смешили: завком, цеха, завскладом, зарплата. Особенно комичным казался ему почему-то зампредместкома, и Дед сотрясался, смеясь над этим зампредместкома!

В это время принесли ему завтрак: два ломтика хлеба, чашечку суррогатного кофе и вместо сахара на маленьком блюдечке немного патоки. Старый хлебосол, Дед не знал: предлагать мне или нет? Но тут я развернул подарочек с юга: два больших куска толстого аппетитного розового сала. Дед отрезал тонкий ломтик и, смеясь, смаковал его.

Вспомнил Дед милый, как он говорил, «Pavillon de Paris», рассказал про свои планы, про житье-бытье в голодном Петрограде. Рассказывал он с юмором: легкий человек, он и бытовые невзгоды переживал с улыбкой.

Сказать, принял ли он тогда революцию или нет, нельзя: он еще не понял ее,