И тут позвольте небольшое отступление. Мне не раз приходилось слышать от нашей сегодняшней театральной молодежи, читавшей у Горького, Лескова, Гиляровского, Куприна про «босяков», недоуменный вопрос: «Неужели в самом деле было так? И это все не преувеличено? И настоящие бароны были среди них?»

Читать им лекцию о люмпен-пролетариате, о деклассированном элементе в буржуазном обществе — не мое это дело, но я хочу воспользоваться случаем и рассказать о нескольких своих послереволюционных встречах с «падшими» и еще только «падающими». Ведь молодежь наша не видела «дна», как не видела и людей, потерявших облик человеческий: жулики у нас еще, увы, имеются, но иной формации; а в «голубую» кровь, «наследственное благородство» и «прирожденную честность» мы давно не верим: мы знаем — бытие определяет сознание. А когда в первые годы революции многие стали «бывшими» и бытие стало для них трудным, сознание стало гнусным! Вот я и хочу привести несколько примеров того, как легко линяет «голубая» кровь.

В 1918 году видел я, как одна настоящая, небесновоспитанная баронесса, получив ордер на полтора фунта пшена, приделала к единице крючок (1½ = 4½) и получила вместо полутора четыре с половиной фунта. «Не помирать же из-за них с голоду», — ворковала она. «Прирожденная» честность явно потускнела…

В 1919 году в Кисловодске я встретил на вокзале весьма аристократического петербургского гусара в красных рейтузах, но без денег.

— Куда вы? — спросил я.

— На фронт.

— Повоевать захотелось?

— Нет, я на ближний: здесь сидеть — есть нечего, на фронт ехать — нема дураков. А там, посередочке, и спокойно и сносное существование обеспечить можно. При удаче надолго.

А «наследственное благородство»? Испарилось!

Через несколько дней там же на вокзале со ступеньки вагона спрыгнул питерский ротмистр:

— Здравствуйте… Давно вы здесь? Знакомых много? Не знаете ли кого-нибудь, кто купил бы партию каракульчи? Мех такой… дамский… Я на какой-то станции отбил вагон этой самой каракульчи… Надо срочно продать: мне сегодня же в часть возвращаться… Ну, так, может, знаете? Я и вас заинтересовал бы. А?

«Голубая» кровь полиняла…

В то время была у нас в театре прекрасная танцовщица-итальянка. Замужем она была за офицером-летчиком из обрусевших англичан. Его женитьба на танцовщице была великосветским скандалом, настоящим мезальянсом — недопустимо неравным браком, шокировавшим всю высокоаристократическую родню. Однажды зимой во время спектакля вызывают меня в фойе. Выхожу.

— Здравствуйте. Чем могу служить?

— Здравствуйте. Не узнаете? Я Джонсон.

— Теперь узнал. Вы откуда?

— Из Киева. Погнали нас оттуда большевики. Но с божьей помощью отобьем. (И он истово перекрестился.) Бежали мы кто куда, я вот постарался в Ростов, говорят, супруга моя здесь у вас танцует. Вы меня простите, что позволил себе побеспокоить во время спектакля… Но вы, как человек чуткий…

Я прервал его:

— Сейчас я приглашу вашу жену. Но скажите, если это не нескромный вопрос: почему у вас на пальцах столько колец и все надеты бриллиантами внутрь?

— А! Это мы, когда отступали, погромили в Киеве жидов и вообще ювелиров… Вот и я… для жены…

И вылезло из-под англо-русско-аристократическо-офицерского благородства обыкновенное бандитское мурло!

Под впечатлением этих встреч вернулся я в Ростов. А там меня ждал сюрприз: товарищество «состоятельных любителей святого искусства» распалось: то ли насытились они искусством, то ли рассорились, но дирекции нет, значит, и денег нет… Среди работников театра паника: что делать? И решили мы работать на паях; но тут выяснилось, что дирекция распустила труппу! Отправился я в Одессу — там всегда можно было найти актеров. Актеров я действительно нашел, но обратно ехать пришлось с приключениями: до Николаева морем, оттуда по железной дороге до какой-то станции и — стоп!.. Дальше нельзя: впереди фронт! Едем на Полтаву. Стоп! В Полтаве Красная Армия. Стою на перроне с вещами, пьесами, нотами, не знаю, куда податься. Да, собственно, и перрона-то нет, и станции нет… Унылый полустанок и дырявая деревянная платформ очка… Стоим и стоим… И вдруг чудо! Подходит ко мне какой-то облезлый человек в полувоенной форме.

— Кажется, господин Алексеев?

— И мне так кажется… — грустно отвечаю я.

— Что вы здесь делаете? Рассказываю свою одиссею.

— Пойдемте, у меня здесь свой вагон, подвезу вас до Екатеринослава, оттуда легко проберетесь в Ростов.

Подходим к его вагону, а это теплушка, оклеенная плакатами: белогвардейский агитвагон… Этого только не хватало! Но другого выхода нет…

…Ехали мы, ехали и легли спать на «агитлитературу». А когда утром проснулись на какой-то захудалой станции, в вагон вошел офицер и попросил подвезти до Екатеринослава.

Потом пришли еще двое. На следующей станции появились новые пассажиры-военные. А к концу второго дня вагон оказался набитым офицерами всех чинов и всех видов оружия.

Но вот стемнело… В грязной, неуютной теплушке стало еще неуютней и, кажется, еще грязней… И голодно… Еды ни у кого… А водки сколько угодно… И языки развязались… Все говорят одновременно, кричат, ссорятся, не слушают друг друга… По пьяному делу выбалтывают омерзительные тайны о грабежах и убийствах… Вот молоденький поручик: у него явно за душой еще ни одной мерзости, но он хорохорится, бахвалится неоднократными изнасилованиями… Никто его не слушает, потому что все разговоры сводятся к одному — «кто погубил Россию, кто отнял у нас обеспеченное существование и офицерскую честь»; и, как назойливый припев, сквозь общий гул все время повторяется: «большевики, союзники, жиды… жиды, большевики, союзники…»

А я сижу, забившись в угол, и думаю… Боже мой, я-то почему среди них? Ведь они здесь не случайные люди, они у себя, они хозяева, значит, я гость? Или я у них свой человек?! Но я не хочу быть ни их гостем, ни тем более своим человеком. Так почему же я еду в Ростов, в их «столицу», играть для них?.. Хочется ответить самому себе: я играю вообще для всех, без различия политических взглядов… Но читал же я когда-то брошюры Плеханова, Клары Цеткин и Карла Либкнехта и Владимира Ленина, и ссылаться на пресловутую аполитичность искусства неловко и нечестно даже с глазу на глаз с самим собой… Какой же вывод? Если эти мне противны, то кто же мил? И тут мне припомнились сестрины «милые красноармейцы»… Да, есть о чем призадуматься… Где же мое место, место русского интеллигента, в 1919 году? Думал-думал — не додумал и, как многие, подобные мне, для решения вопроса… дал себе отсрочку.

Когда я вернулся в Ростов, выяснилось, почему «состоятельные любители искусства» вдруг разлюбили его. Почуяли «любители», что Ростов уже не арена для борьбы за злато: корабль накренился, и крысы стали разбегаться… И состав театральной публики быстро изменился: