— И никто у вас не бывает? — спросил я.

Шампанское тоже загрыз Геннадий огурцом.

— Чтобы посидеть — так нет, не бывают, а чтобы так зайти… Заходют… — бросил он, показалось мне, строгий взгляд на жену, а она блаженствовала, молчала. — В общих квартирах — там другое, у нас же — изолированно; соседи — как с другой улицы: кто важный, а кто по годам не подходит; у того — воображение, у этого — дурь в башке, не про что говорить. Ни он тебя не обогатит, ни ты его: восприятие полностью отсутствует. Никакого мировоззрения! — постучал Геннадий пальцем по лбу. — Тут есть у нас одна, разведенная, с пацаненком. На первом этаже — активная баба, депутат, производственница. Вера Петровна Коренева. Пацаненок ее нашему ровня. Заходим иногда, телевизор смотрим.

— Пора бы и нам приобрести, — мечтательно, ни в чем не упрекая мужа, сказала Тамара.

— Я старья и даром не возьму, — объяснил мне Геннадий. — Жду, когда цветные подешевеют.

Час был поздний, а мы так и застряли на этом — дальше пространного обзора новейшей телевизионной техники не двинулись. Прощание было не таким бурным, как встреча, и вообще мне показалось, что Геннадий ждет не дождется, когда уйду. А Тамара вновь была диковата, но теперь, под конец, я разглядел в этом что-то нарочитое, будто не столько робела она передо мной, сколько сдерживала в себе какую-то боль.

Да мало ли болей бывает на душе у человека! Еще и коньяк в сочетании с шампанским. Не знаю, какая у Лешки система, а я предпочитаю настраиваться на человеческую волну без посторонних помех. Здоров ли, болен ли человек, а любая принятая вовнутрь таблетка нарушает естественную картину.

Помехи нынче были не слишком ощутимые, но тем не менее были. Если я пожелаю продолжить свои психологические эксперименты, парикмахерская на Краснознаменной — у меня в резерве. О более серьезных намерениях мне уже думать не хотелось. Стар стал — лень заводиться. Да и мало ли болей бывает на душе.

По дороге домой я попытался подытожить впечатления нынешнего вечера, пока они еще свежи, но мой аналитический аппарат давал явные сбои. Я, к счастью, не подвержен душевным расслаблениям, нервы у меня крепкие, но с некоторых пор, когда не шибко весело, стал замечать за собой инертность мысли. Невесело, — значит, пусто — вот и образовывался мысленный вакуум. Он был душевной потребностью, как ни странно. Заноза не столь уж вредоносна для организма, но если сосредоточить всего себя на ней, не делая при этом попыток избавиться от нее, болевое ощущение подавит все остальные. Боль мне не страшна — я попросту игнорирую ее. Но расставаться с этой занозой жаль. Стал пресно жить, что ли, и нужна остренькая приправа? Свой собственный дом опротивел, и тянет туда, где меня не ждут?

С убийственной отчетливостью представил я себе позапрошлый год, — не мыслью охватил его день за днем, мыслью — невозможно, да и была она инертна по-прежнему, а чувством охватил, особым взглядом — небывалой широты: оттуда глядела на меня Жанна. Да полно, подумал я, так ли уж счастлив был тогда? И так ли разумно заполнять вакуум взглядами, которые подобны свету давно погасшей звезды?

12

До пяти он просидел в кабинете уголовного права с заведующим кафедрой, у которого учился, сдавал ему экзамены — на третьем курсе, кажется, лет восемь или девять назад. Экзамен тот запомнился, — тут же, в кабинете, ничего как будто и не изменилось с тех пор. Он сдавал досрочно, перед самым Новым годом, и чуть было не срезался на третьем вопросе, но потом обошлось, выкарабкался, выскочил из кабинета в сладком угаре, в торжествующем предвкушении того, что еще сбудется. У Али была своя компания — первокурсники, но он тогда пристроился-таки к ним. Этот сладкий угар, это сумасшедшее ожидание завтрашних радостей, эти вечерние огни за окнами, возбуждение, торжество — навсегда остались с ним. Лучше этого, ярче, возвышенней ничего, пожалуй, не было у него в жизни.

А на этот раз матрикул не потребовался, задавал вопросы ученик, отвечал учитель, сообща пришли к единому мнению, чего и добивался Константин Федорович, посоветовав уточнить в институте спорный пункт из обвинительного заключения по универмагу. Теперь все было ясно.

Теперь уж не выскочил он из кабинета, а степенно вышел, сопровождаемый до самых дверей бывшим экзаменатором, но когда затворилась дверь и завиднелись вечерние огни в тех же самых широченных окнах институтского коридора, он почувствовал то же, что тогда: возбуждение, торжество. Это была мимолетность, причем приятная, однако же он не старался ее удержать. До конца рабочего дня ему еще нужно было повидаться с Константином Федоровичем и, значит, попасть в управление до шести. Быстрым шагом пошел он по коридору, минуя учебную часть, библиотеку, партком, — все было как прежде. Тогда тоже в коридоре стояли украшенные елки — по одной в каждом крыле, для симметрии, а в актовом зале репетировала самодеятельность.

Как он ни торопился, но заглянул в зал: все было знакомо. Новогодний бал вторых и четвертых курсов. Тогда тоже так: праздновали поочередно, в последних числах декабря — по курсам, для всех сразу места бы недостало, а он, сумасшедший, примазывался к первокурсникам и ждал этого бала, как ждут только в детстве. Теперь то время казалось ему детством — с высоты нынешней солидности. Эти, нынешние ребятишки уступали ему дорогу, когда он шел по коридору.

Лампочки на елках были уже зажжены, но бал еще не начался, еще далеко было до него — или уже далеко? В ослепительном вестибюле еще только собирались танцоры и танцорши, еще только толпились у вешалки, а танцорши прихорашивались у зеркала. Все еще было впереди у них, а у него — все уже позади. Они сдавали свои пальтишки, а он получал. Они пришли, а он уходит. У него уже было это, и потому он смотрел на них снисходительно, свысока, но и они отвечали ему тем же, не допуская даже, что и у него это могло быть.

Тут, возле вешалки, никто никого не пропускал вперед — соблюдалась строгая очередность, было шумно и пахло дешевыми духами. Он стал в хвост.

Танцорши, сбрасывая свои платки, пальтишки и шубки, оставались в ослепительных платьицах, не по-зимнему открытых, а танцоры всячески старались уберечь танцорш от холода, хотя калорифер у входных дверей — тогда еще не было его — гнал