— Убери руки! — сказал я. — Очень ты мне нужен, мне хозяйку подавай, ради нее старался, шею с мылом мыл

Она была курносенькая, аккуратненькая, стриженная под мальчишку. И фигурка у нее была мальчишечья, — я бы выразился, модерн.

Она протянула мне цепкую обезьянью лапку и даже, показалось, сделала нечто вроде реверанса:

— Очень приятно. Проходите, пожалуйста, извиняйте, если что не так.

— Слушай, Генка, у тебя симпатичная жена, — сказал я мужу. — Дурак, что содействую ее трудоустройству. Мы бы с ней встречались, когда ты на работе.

— Ой, льстите, клянусь! — зарделась хозяйка.

Потенциальные преступники в таких ситуациях мрачнеют или же бьют соперника прямым в челюсть.

Геннадий просиял

— Одобряешь? Нет, скажи: честно? Ничего супруга, да? Не деревня? Вот после первого на работу выйдет, — потрепал он ее по плечу, — настроение подымется. Работа нас, Вадим, внутри оздоровляет. Значит, одобряешь?

— Это они смеются, — робко кивнула на меня хозяйка. — Шутят.

— С огнем предпочитаю не шутить, — многозначительно ответил я, чем, кажется, немало ее озадачил.

Сели. Я — рядом с ней, так меня посадили, а Геннадий — напротив.

— Угощайтесь, пожалуйста, — пролепетала она, робея передо мной, сложив лапки свои на коленях.

Я вообще не тиран, однако же временами приятно почувствовать превосходство над слабым полом. Сердечные привязанности последних лет отучили меня от этого. Чересчур много умниц развелось, — прослыть интеллектуалкой так же просто, как подкоротить юбку. У Линки — Аполлинер после полуночи, у Жанны — сантименты. Надоело.

— Меняю курс! — огласил я свое решение, пользуясь возможностью позволить себе в этом обществе такую роскошь. — А ты чего тушуешься? — Соседке: — Будь как дома, бери надо мной шефство! — Подсунул ей свою тарелку: — Клади побольше!

Деликатесов не было — все, как видно, из ближайшего продмага. Бутылок стояло две, кроме моего шампанского: коньяк и ситро. Пацан спал крепким сном в своей кроватке.

— Он у нас привычный, — вняв моим призывам, посмелела Тамара. — Хоть в пушки палите, хоть в трубы трубите, — скороговоркой проговорила она, накладывая мне еду. — Наливай, Гена. А вам, товарищ Мосьяков, запить ситра позволите?

— Кончай казенщину, — сказал я. — Противно слушать.

Геннадий налил, чокнулись, костяное лицо у него было сосредоточенно, будто взялся за трудное дело, и глаз не спускал с рюмки, чтобы не расплескать.

— За все хорошее, — сказал я. — Без тостов. Будем!

— Будем! — подхватил Геннадий. — Золотые слова! Мы люди русские, не кавказцы.

Выпили, Тамара — с нами наравне, коньяк был не ахти — дагестанский, но крепок, собака, пять звездочек, я отхлебнул шипучей водички, подумал, косясь на соседку, что мне бы и впрямь не мешало закрутить с ней ради разнообразия и перемены впечатлений: пикантна, без претензий — то, что при моем душевном состоянии как раз кстати. Я еще подумал о Жанне, но мельком, и сразу мысль повернулась — не без усилия воли, правда: нет у меня, увы, на примете холостяцкой квартиры, что в зимнее время — решающий фактор, а лазить сюда — этого я себе никогда не позволю. Нейтральная почва — вот мой нравственный принцип.

— Я и сам не уважаю тостов, — сказал Геннадий, заедая коньяк селедкой. — Но считаю, нельзя не отметить того яркого факта, что твоя, Вадим, бескорыстная братская помощь по отношению к нам, рядовым работникам культурно-бытового фронта…

— Регламент! — перебил я его. — Запиши эту речь на пленку и не забудь запустить ее над моей свежей могилой.

— Ну, ты ж и даешь! — зажмурился восхищенно Геннадий и помотал головой, как в прошлый раз, когда донеслись до него из кухни классические тещины рулады.

А Тамара всплеснула обезьяньими лапками, отрывисто проговорила:

— Это же надо! При ваших-то годах? Не вяжется! — И добавила с гримасой недоверия, презрения к моим словам: — Я вас умоляю!

Что наша жизнь? Игра! Нет, ария Германна не прозвучала в квартире Подгородецких, но я — с риском для своей репутации передового человека современной эпохи — постарался внушить им, что все-таки судьба играет человеком. Шел человек по улице, по Энергетической кстати, имел какие-то намерения, питал какие-то надежды, и вдруг полоснули ножом: крышка! На прошлой неделе. Кто б это мог ему предсказать? А не старик еще — в расцвете сил. Вот вам и могила. Вот вам и судьба. Не слыхали разве?

— Нет, не слыхали, — ответил Геннадий и полез вилкой в банку — за огурцом.

А Тамара всплеснула обезьяньими лапками:

— Это же надо! У нас? На Энергетической? На прошлой неделе? Я вас умоляю!

Могли, конечно, и не слыхать. Подобран был забулдыга — не столь уж громкое событие, а из больницы слушок на полдороге, должно быть, заглох. Я занялся едой, предоставляя супругам право продолжать беседу по их усмотрению. Замнут — тогда я еще, пожалуй, подумаю.

Да, помолчали. Каждый вроде бы поглощен был жратвой.

— А кто ж это полоснул? — спросила Тамара, склонившись над тарелкой. — Поймали?

— Поймают, — ответил за меня Геннадий, и мне показалось странным, что так уж он категоричен.

Поймают, — значит, еще не поймали. А откуда ему это, собственно, знать?

— Бывает, ловят подолгу, — заметил я к слову. — Не карманники, за руку не схватишь.

— Да уж, наверно, схватили, — поковырялся в зубах Геннадий, не похоже было, чтобы вносил поправку. — Говоришь, на прошлой неделе? Есть еще сволота, рыщет. Меньше бы поблажек давали, а то он, подлец, без страха: то на поруки возьмут, то срок скостят… По второй, граждане, что ли?

— Ты не беги, Гена, закусывай, — сказала Тамара. — Никто за тобой не гонится. Закуски вон полно. — И словно бы извинилась передо мной: — Скандалист, когда перепьет.

Я позволил себе вслух усомниться в этом. Такой выдержанный парень! Даже не верится.

— Имею грех, — печально усмехнулся Геннадий. — В Ярославле, помню, пили с друзьями без счета, а теперь — нельзя, считаю до грамма, через норму перейдешь — моча в голову стукает…

— Ты бы постеснялся! — заметила ему Тамара, строго блюдя этикет.

— А чего стесняться-то? — кротко взглянул на меня Геннадий. — Чай, не на елке во Дворце пионеров. — Елка у них уже стояла. — Вадим, думаю, сидит, угощается, а у самого крутится-вертится: дай-ка мне, друг любезный, матерьяльчика по индивидуальной линии; подбрось-ка человеческого чего-то — в общем, воссоздай. А я — честно. Без украшательства. Потолок есть потолок, — провел он в воздухе черту ребром ладони. — Выше — не прыгнешь, не сотворишь особого чуда и сам себя не перепьешь. Я к Вадиму со всей открытостью: меня и милиция за это тягала. Якобы в драку лезу, когда переберу. Это у них профилактика называется, — пояснил он мне. — А что ж, верно, и