Вот и добрались мы до чемодана, но в этот самый момент — Аля. На первых порах она щеголяет в форме — для солидности, видно, — с погонами старшего лейтенанта, в модельных сапожках, а юбка коротковата. Юбка ей солидности не придает, хотя вообще — представительна, ничего не скажешь. Когда она входит, я ощущаю знакомый толчок в груди.

Пора бы привыкнуть к ее присутствию, но мне почему-то все время тревожно. Она непоседа — то входит, то выходит, и каждый раз — толчок. Черт знает что.

— Боб! — с порога. — На мюзик-холл пойдешь?

В руке — театральные билеты. Много. Целый свиток. Я сижу не за столом, и потому, видимо, она считает, что у меня частный разговор.

Бумажник забыт в чемодане. Если действительно так — это многое объясняет.

— Куда? — переспрашиваю рассеянно.

— Ленинградский мюзик-холл. Гастроли. Вот все, что осталось на сегодня.

Какой еще мюзик-холл? Работы по горло.

— Погоди с этим, — говорю. — Я еще подумаю.

Она как бы дразнится своим свитком.

— Будешь думать, разберут. В НТО разыгрывали по жребию.

— Верно! — вмешивается моя посмелевшая свидетельница. — Ажиотаж в городе. Я сама, при моих блатах, еле достала на тридцатое. Хватают.

Но если бумажник забыт в чемодане, чемодан-то где? Сдан в камеру хранения? А жетон или квитанция?

— Так и быть, — говорю новоявленной активистке культурного фронта. — Анастасия Филипповна меня сагитировала. С десяти сдача будет?

— Тебе сколько? — спрашивает Аля. — Два?

До сих пор во все такие культпоходы я, как правило, ходил с Жанной. Мне следовало бы подумать об этом, прежде чем поддаваться уговорам. Теперь уже поздно. Будут наши — из отдела, будут супруги Величко — наверняка. Константин Федорович всегда предоставляет мне возможность самому пригласить Жанну. А если не приглашу? Демонстрация. Приглашу — тоже демонстрация, только перед кем? Перед новой сотрудницей отдела? Будь он неладен, этот мюзик-холл, свалился на мою голову!

— Один, — говорю. — Подешевле.

— Обеднел? — отрывает от свитка.

Подешевле, — значит, подальше. Подальше от общества. Была бы галерка, как в старину, — и туда согласен.

— Между прочим, — говорю, — ты мне мешаешь.

Она кивает понимающе: сию минуточку! Нрав у нее крутой, но, пока не освоилась полностью, отношений со мной не обостряет. Я не гляжу на нее и вообще стараюсь не замечать Трудно. Все-таки молодость моя — в ней. Студенческие годочки. Пересаживаюсь за стол.

— Между прочим, — спрашиваю, — где мой ватман?

Это сейчас ни к чему, но на меня находит что-то: злюсь. Оказывается, она засунула его за батарею отопления. Сутки искал бы, не нашел.

— Извините, Анастасия Филипповна, — говорю. — Запишем про бумажник, про чемодан, и вы свободны.

Приходится комкать концовку: на шестнадцать ноль-ноль у меня назначены допросы в следственном изоляторе.

А после допросов голова такая тяжелая и до того забита увертками квартирных ворюг, что, как ни пытаюсь поразмыслить о вокзальной истории, ничего у меня не получается

Прямо с допросов — на площадь Коммуны, в Дворец электриков, где выступает этот окаянный мюзик-холл. А мог бы не идти. Кому я давал обещания? Перед кем отчитываться? Кто меня может заставить? Но иду. Из принципа. Развлекаюсь самокритикой: этакий образ жизни, как у меня, и до маразма доведет. Прежде хоть с Жанной приобщался к искусству, а теперь? Декабрь на исходе — даже в кино не был. Ежедневно с девяти утра до десяти вечера крутятся новые ленты, с новыми сюжетами, новыми чувствами, новыми идеями, — мимо. Новые имена на афишах. Театральные премьеры. Новые книги. Мимо. Телевизор — единственная форточка в мир. Единственное развлечение — преферанс. Кроме традиционных воскресений у Константина Федоровича. И конечно, кроме самокритики. Месяц в году — я человек. Лазаю по горам, купаюсь в море или, на худой конец, в реке Дон близ Воронежа, совершаю марафонские заплывы. Но это один месяц из двенадцати. Одиннадцать — служба. А что будет, когда обзаведусь семьей? Обзаведусь же! Совсем одичаю? Два десятка лет, правда, еще впереди. До пятидесяти. В пятьдесят у нас уже выходят в отставку. Те, кому служить надоело. Два десятка — это еще ничего. Можно кое-что успеть. Перестроиться, переорганизоваться, перековаться. Начнем, что ли?

Маразм: подхожу к Дворцу электриков — и екает сердце. Тревожно. Ну, если уж из-за таких пустяков тревожиться — никакая самокритика не поможет. Разденусь в гардеробе и без промедления — на верхотуру. Достался-таки билетик — второй ярус. Дешево и спокойно. Слава богу, не курю — выходить в антракте не обязательно.

Спокойствия хватает до гардероба: беру номерок, а сзади — Аля. Не одна, правда, — с кавалерами, с нашими, но староваты для нее. Успела переодеться — в красном бархатном платье. Обожает красное. Ей к лицу, но комплиментов от меня не дождется. Пытаюсь улизнуть, однако компанийка нагоняет меня и сразу же распадается. Теперь уж я превращаюсь в кавалера. Шагаем вдвоем по фойе, пробираемся сквозь толпу. Я молчу напряженно, она — беззаботно; с частными разговорами покончено у нас в первый же день, а по службе уже наговорились. Разговаривать нам не о чем, и так было всегда, потому что, как и в следственном процессе, заинтересованные лица должны быть увлечены взаимно, а когда один — энтузиаст, а другой равнодушен, созвучности не добьешься. О чем я? Ставлю крест на прошлом?

Дан уже звонок к началу, толпа в фойе редеет, и тут-то мы сталкиваемся с супругами Величко. Елена Ивановна удивлена и не скрывает этого, — ее простодушие не обещало мне ничего иного. Константин Федорович верен себе:

— Полюбуйся-ка, Леночка, а? Хороши?

У Леночки страдальчески подрагивают губы. Сейчас что-нибудь ляпнет.

— Мало того, что я в страхе полный рабочий день, — улыбается Аля, — вы еще смущаете меня, Константин Федорович, на досуге.

— Чего не замечал, того не замечал, — отвечает Величко.

Сейчас Леночка выдаст что-нибудь по простоте душевной.

Но мы благополучно расходимся, — впрочем, не мешало бы показать супругам, что я — на балконе, а дама моя — в партере, однако не удается. Зачем это мне? Сам не знаю. Обывательские штучки? Заскорузлое мышление подхалима, который боится навлечь на себя гнев начальства? Ничего я не боюсь. Просто предпочитаю причинять боль себе, а не другим. Ах, ах! Какое благородство! Этак с маразмом своим никогда не разделаешься.

— Ты ж и тип! — говорит Аля. — На что тебе понадобилось забираться на голубятню?

— Интеллигентные люди, — отвечаю, — называют это бельэтажем.

— А я сибирячка! — произносит она с вызовом. — И буду сидеть в третьем ряду. Прощай, детка. Пиши почаще.

Надо же было мне