Она оглядела его повнимательней. Он был в кепке и старую куртку надел, с облезлым меховым воротником.

— Я в квартире сама, — сказала она, держась за дверную ручку. — Каждого пускай — на фармазонщика нарвешься.

— Да разве я похож? — усмехнулся он.

— Вы ж понимаете! — фыркнула она. — Приходят с улицы — и еще с претензией! Чего от Генки нужно?

Он сказал, что — по рекомендации. Есть такой клиент у Генки, новый, Вадим Мосьяков, из газеты. Так вот…

Железная была рекомендация, и, видно, супруги калякали уже о Мосьякове. Успели покалякать. Как же, авторитетный товарищ, да еще пацана впихнуть в садик посулил.

Царица Тамара, с острыми ключицами и скуластым личиком, отступила в коридорчик.

— Ну войдите. Мосьяков — это наш знакомый. Ну войдите. Только у меня полы не метены и постель не застлана.

— Постель нам, в крайнем случае, ни к чему, — сострил Бурлака и сам рассмеялся.

— Можно подумать! — передернула плечами царица Тамара.

Блатная баба, отметил он.

В коридорчике была вешалка, прибитая к стенке; плащ висел, вылинявший — видимо, тот самый, красноречиво описанный Мосьяковым, и еще висела женская шубка из цигейки. Это могло произойти тут, у вешалки. А могло — и в комнате, за столом. Стол был покрыт узорчатой клеенкой — рисунок чуть потускнел, но не стерся, а выгорел; края, которые свисали, были ярче. Судя по клеенке, старенькой, однако же без подтеков, обедала семья не тут, а на кухне; это и на кухне могло произойти.

— Ну, какое дело? Говорите! — стала Тамара посреди комнаты, скрестила руки на груди.

— Да насчет приставки, — сказал Бурлака; куртку не снял, а шапку бросил на стул. — Цветная приставка. Не в курсе? Мосьякову обещано, я хотел и себе сговориться.

— С Генкой сговаривайтесь, с Генкой, с ним, а со мной сговариваться нечего! — выпалила она без передышки, а глазами так и бегала, разглядывая пришельца. — Чего это в рабочее время наведались? Чего это отрываете? У меня квартира не метена и картошка разварится.

Он повторил про записку. Надо же было осмотреться.

Елка стояла в углу на крестовине — порядочных размеров сосенка, почти до потолка. Потолок разукрашен был цветной лепкой — прежних жильцов, должно быть, наследство. Дом строился по-современному: электропроводка скрытая, но кое-где повыводили ее на скорую руку наружу. И стояки отопления — тоже; значит, ремонт был, меняли. Что-то висело прежде на стенке — портрет или картина, тяжелое что-то: стена была голая, а костыль в ней остался.

— Ну, пишите, пишите! — затвердила Тамара, как бы подстегивая пришельца невидимым кнутиком. — Пишите записку, чего же вы?

Он порылся в карманах: нечем, дескать, и не на чем.

В своем коротеньком платьице, тонконогая, бросилась она разыскивать бумагу и карандаш. Письменными принадлежностями пользовались тут, видно, не часто: искала долго, нервно. Вообще она была какая-то издерганная, измученная и все время оглядывалась на Бурлаку; он это особо отметил.

Еще был столик возле окна, похоже — детский. На столике лежали книжка с картинками — зверята всякие — и электробритва без футляра — «Харьков», первого выпуска. Стояла бутылка из-под пива, — Бурлака, изловчившись, глянул на этикетку: куплена третьего дня, не раньше.

— Что-то вы похудели с тех пор, — сказал он, пройдясь по комнате, отогнув мимоходом полотняную портьерку на дверях: пятно?

— С каких это тех? — оглянулась нервно Тамара. — С каких это тех? Что это вы выдумываете, странный у вас разговор! На Краснознаменной работала, да, а вас не обслуживала, не помню такого. Нате вот карандаш, пишите, самописка куда-то завалилась.

Пятно — и вроде бы замытое. Или затертое? Ржавчина? Или же глаз повинуется предвзятому мнению?

— Не приведи господь такую жинку иметь, — сказал он, присаживаясь к столику. — Страх и ужас.

— Страх и ужас, — скороговоркой повторила она со смиренным вздохом. — Вы ж подпишитесь полной фамилией, — заглянула через его плечо. — А как про вас передать?

— Мосьякова товарищ, — сказал он. — Алексей.

— А я — Тамара Михайловна, — протянула она руку. — Будем знакомы.

«Психованная баба, — подумал он, протягивая свою. — Хуже нет с бабами дело иметь».

Почерк инспектора Бурлаки не был секретным оружием в борьбе с преступными элементами, однако же он так усердно, непривычно для себя выводил буквы, что грифель сломался.

— Качество! Ножичка у вас не найдется?

Она пошла на кухню — блатная баба явно, а клюнула на дешевую покупку. Был бы на месте инспектора впрямь фармазонщик — вот и купилась бы.

Он снял головку бритвы. Просто так — из пустого озорства. Ради того, чтобы потом в юмористическом свете доложить Кручинину об этой тонкой операции. Он снял головку и чуть было не расхохотался. Анекдот: в бритве не хватало такого же точно колесика, какое выколупал Кручинин из подошвы хранящегося у него башмака.

Что сверх меры, то всегда анекдотично. Инспектор Бурлака привык доверять живым свидетельствам и менее доверял свидетельствам неодушевленных предметов. Это была не совсем верная позиция, за нее склоняли его не единожды. Но в данном случае даже упрямец Кручинин, но всей вероятности, с ним согласился бы. Карта идет — это хорошо. Однако же, когда идет она чрезмерно, начинают подозревать игрока в жульничестве, а фортуну в подвохе. Инспектор Бурлака был оптимист, но задешево не покупался. Он знал, что напал на след, однако же всяким там хвоинкам да колесикам не намерен был придавать значение.

Пятно на портьерке — это посущественнее.

И еще отметил он, что паркет у двери жирно намазан мастикой и свеже натерт, а вообще-то полы тут давненько не натирались.

Психованная Тамара принесла кухонный ножик.

Бурлака попробовал: гнется ли? — потрогал лезвие пальцем.

— Такой железякой, — сказал он, — только врагов своих резать.

Она странно взглянула на него. Он мог поручиться, что странно. У него даже мелькнула мысль: не слишком ли он зарывается? Но надо же когда-то начинать, помалу сдвигаться с места. Вторая неделя пошла.

— Ладно! — скомкал он записку, а оставлять ее и не собирался. — Передайте на словах. С Генкой свяжусь через Мосьякова.

Следовало ожидать, что Тамара Подгородецкая накинется на пришельца за его дурацкие выкрутасы, но она примолкла, стояла каменно, вцепившись руками в спинку стула, а лоб у нее морщился, выщипанные бровки были сдвинуты, будто соображала что-то и никак не могла сообразить.

Шкаф платяной, детская кроватка, супружеская постель с двумя невзбитыми подушками, с наспех накинутым ватным одеялом, — больше смотреть тут нечего. Сапожник — без сапог: телевизора у Подгородецких не было.

Бурлака надел свою кепку и пошел к дверям. Шаркая шлепанцами,