А старая моя знакомая сидит перед новым своим начальником вполне непринужденно. На ней темно-красный шерстяной жакет в обтяжку, такая же юбка, открывающая колени; чулки и туфли — не по сезону. Нарядилась. Прежние повадки. Она и студенткой наряжалась на каждый экзамен, хотя, помнится, не всегда это ее выручало.

— Мы вместе учились в институте, — с оттенком грусти, а может, иронии сообщает она Константину Федоровичу.

Вместе, да не совсем. Когда я заканчивал, она была еще на третьем курсе, а потом перевелась в Иркутский университет. Отец у нее строитель — вот и кочевали.

— Отлично! — радуется Константин Федорович нашему студенческому родству. — У вас, кажется, — спрашивает у меня, — два стола?

Странный вопрос. Впрочем, почему же странный? Понадобился стол.

— Так точно, — рапортую.

— Прошу вас, — обращается он ко мне, а улыбается новой сотруднице, — приютить на время Алевтину Сергеевну. Пока отвоюем комнату. У нас на этаже сейчас свободных нет.

Этого я никак не ожидал. Теснить меня? Теснил бы уж наших зубров, которым конечно же все равно, будут ли третьи лица при допросах. А я привык работать один. Всякие  т р е т ь и  меня смущают. Теряю нить.

— Можно идти? — спрашиваю.

— Только будьте галантным, — шутит Константин Федорович. — Пропустите Алевтину Сергеевну вперед.

А она уже вполне освоилась в новой обстановке:

— Борис Ильич никогда галантностью не отличался.

— Не будем отчаиваться, — улыбается Величко. — Борис Ильич поработает над собой.

Молчу.

Она встает:

— С вашего разрешения, товарищ полковник…

— Пожалуйста, пожалуйста, — расшаркивается Величко. — Устраивайтесь, осматривайтесь, а мой заместитель подберет вам кое-что для начала.

Испытательный срок. Для меня это уже далеко позади — единственное мое преимущество перед ней.

Выходим.

— Ну, Боб, здоров! — протягивает она мне руку и с размаху шлепает меня по ладони.

— Что это ты… надумала?

— Нельзя же при начальстве бросаться друг другу в объятия!

Она шумна по-прежнему и по-новому размашиста, крупна. Как будто подросла еще немного. Это я привык к Жанне.

Отпираю ключом дверь, пропускаю даму вперед. Галантен. Пожалуйста, пожалуйста. Беру пример с начальства.

У Константина Федоровича я был до смешного скован, у себя становлюсь до смешного суетлив. Тоже ловлю себя на этом. И тоже совладать с собой не могу.

Убираю со стола пишущую машинку, пытаюсь вообще навести порядок. А наводить-то нечего: беспорядка я не терплю. У меня мысль бездействует, если вокруг хаос.

Она садится, вынимает из сумки сигареты. У нас не курят. Иронически взглянув на самодельную табличку, чиркает спичкой.

— Ты это что, — спрашиваю, — всерьез?

— Втянулась, — беспечно отвечает она. — А ты, видно, бросил? У тебя всегда была исключительная стойкость.

Это сказано со смыслом, а не просто брошено вскользь; смысл, правда, касается давнего, нынешнего же не касается нисколько.

— Умница, что бросил, — говорит она покровительственно. — А так как мы с тобой целоваться не будем, позволь уж мне подымить.

— Тут у нас не до поцелуев, — говорю.

— А что ваш полковник? — спрашивает. — По-моему, он хитер.

Я сижу за своим столом, она — за своим.

— Не замечал.

— А по-моему, он хитер, — повторяет она. — Любезности, интеллигентщина, всякая мура. Пепельницы у тебя нет?

Есть. Числится по инвентарной ведомости, но спрятана в ящике стола. Достаю.

— Он, понимаешь, работает под демократа, — стряхивает она пепел в пепельницу. — А на уме — как бы избавиться от меня поделикатней. Ручаюсь. А я, думаешь, стремилась в отдел? Я хотела в отделение, но там вакансий нет, да и характеристика у меня мировая. Честно писали, без лакировки. У каждого, Боб, свой участок, и если выкладываешься — так у нас и пишут. У нас без интеллигентщины. У нас вообще проще.

— Где это — у вас?

— В Сибири, — отвечает она, удивляясь моему невежеству. — Если бы не мама… У мамы был инсульт, а папу перевели сюда. Мне пришлось все бросить и тоже переводиться.

— Что все? — спрашиваю, а не надо бы.

— Запиши, — усмехается она. — Работу.

Поняла меня сразу.

— Остальное, — говорю, — меня не интересует.

— Брешешь! — усмехается она.

Притворяюсь обиженным.

— Не перевоспитали тебя, Шабанова, в Сибири!

— Точно, — говорит. — Тебя-то там не было.

Эх, Константин Федорович, что вы натворили! Надо мной же заключение висит, и по кражам, квартирным, следствие не закончено, не говоря уже о нашем с Бурлакой деле. И вообще это не к добру.

— Ну, а у тебя как? — спрашивает она, покуривая.

Наконец-то ощущаю табачный дух, — значит, прихожу в себя.

— Нормально, — говорю. — Трудимся, овладеваем основами.

— Твой полковник характеризовал тебя очень положительно. И даже высказался в том смысле, что я могу рассчитывать на твою помощь.

— Сам нуждаюсь в помощи. О чем ты!

— Про тебя и в институте говорили, что имеешь привычку прибедняться.

— Мало ли что говорят.

Сходила бы ты, Аля, прогулялась. Представилась бы прочим сотрудникам. Ей-богу, мне не до тебя. Молчу.

— А у меня, — рассказывает она, — с работой было относительно гладко. Одно получилось, другое, и как-то пошло. Масштабы, правда, маленькие, но это даже лучше. Нужно начинать с маленького, я в этом убедилась. А почему ты не спрашиваешь: замужем я или нет?

— А почему я должен спрашивать?

Уже, слава богу, пришел в себя. Это сдуру наехало — в первые минуты.

— Все меня спрашивают! — отвечает она вроде бы раздраженно. — Самый распространенный вопрос. А ты все-таки старый товарищ.

Бестактно напоминать мне об этом. Жанна никогда бы так не поступила.

— Давай не поднимать эту тему, — говорю я мрачно.

— Боб! — восклицает она. — Честное слово, я без всякой задней мысли! Я тебя всегда уважала и никогда не думала, что из-за каких-то пацанских обид ты затаишь на меня хамство. Это же были элементарные трали-вали в институте, и не один ты увивался за мной, ты же знаешь. И твой пацанский гонор давным-давно сдан в архив. Не вороши архивного старья. Мы играли в любовь, в ревность, в черт знает что. А теперь мы солидные люди, и не нужно впадать в детство. Пустяки остаются пустяками, как бы их ни раздувать в своем воображении. Я просто хотела изложить тебе автобиографию. С того момента, с которого она тебе неизвестна. Я не замужем и не была — вот и все. И это не значит, что, дорогой Боб, начинай все сначала, я одна, ты один и так далее. Фу, какая ерунда!

Ерунда, согласен.

— А от кого ты узнала, что я один? — вожу пером по бумажке.

— Боб! — опять восклицает она. — Честное слово! Не по виду! Ты в полном порядке: костюмчик, воротничок, пуговицы на месте. Я сама не