Закревский был жесток. Примером может служить его вопрос Михаилу Лунину, первоначально заключенному в Финляндии в крепости, бывшей в таком худом состоянии, что дождь протекал сквозь потолок. Генерал-ревизор спросил заключенного: «Есть ли у вас все необходимое?» Лунин с усмешкой ответил: «Я вполне доволен всем, мне недостает только зонтика».

На московское губернаторство Закревский сел в 1848 году и прилагал все силы для борьбы с малейшими вольностями, действуя как помещик в своем имении. «Вольностями» он считал все, что выходило за рамки его понимания. Например, московский кружок славянофилов по его приказу был поставлен с 1848 года под особое наблюдение. Каждодневно Закревскому подавалась записка, которую граф Арсений Андреевич не ленился читать, мысля в том истинное исполнение царской службы. В записке сообщалось, как правило, что посетили «красного» Кошелева такие «коммунисты», как братья Киреевские Иван и Петр, Аксаков Константин, Хомяков Алексей, Самарин Юрий… Генерал-губернатор принял бы и более решительные меры, но смущало, что того же Кошелева частенько навещал старик князь Сергей Иванович Гагарин, член Государственного Совета. Его к «коммунистам» или «красным» причислить было трудно…

Вот Закревского Александр Николаевич убрал бы вслед за Клейнмихелем. Батюшка дошел же до того, что главным правилом при подборе слуг своих избрал верность. «Мне не нужно умных, а нужно послушных!» – частенько говаривал он при посещении столичных гимназий и своего Николаевского военного училища. «Да ведь ум не пробуждается по царскому приказу! – мысленно спорил наследник. – Самому все знать невозможно. Да и послушание ли самое главное…»

Весной 1847 года император показал Александру посмертное письмо генерал-губернатора харьковского, полтавского и черниговского князя Николая Андреевича Долгорукого. Только-только был подписан указ о предоставлении вдове князя пенсии в 4 тысячи рублей. В письме же содержалось признание в крупной растрате казенных сумм, объясняемой «стесненными обстоятельствами», вынудившими употребить на личные нужды без малого 43 тысячи рублей.

До Александра доходили неясные слухи, но он им не верил. Сейчас сказать ему было нечего, да отец и не ждал его слов.

– …Если так поступает мой наместник, генерал-адъютант, член по роду и положению высшей нашей аристократии, то чего же ожидать от людей обыкновенных, и какое остается мне иметь доверие к людям, равным ему, к его товарищам? Гадко, мерзко, отвратительно!..

На все оставшиеся после Долгорукого имения решением Сената был наложен арест, в Харьков послана ревизия. Но так было почти везде. Идеальные губернаторы оставались в мечтах Гоголя.

Вступая в командование сначала дивизий, потом гвардейской пехотой, гвардейским и гренадерским корпусами, Александр везде встречал укоренившиеся традиции своего предшественника, дядюшки Михаила Павловича: парадомания и фрунтомания определяли смысл существования войск. Кормили солдат плохо, лечили того хуже. «Но если проводить перемены – то как?» – задавался он вопросом.

В письме 19 октября 1849 года своему бывшему адъютанту, а ныне генералу Назимову наследник, поздравляя его с назначением на должность попечителя Московского учебного округа, писал: «Место, которое вы будете занимать, весьма важное, в особенности в наше время, где молодежь воображает, что она умнее всех и что все должно двигаться, как ей хочется, чему к несчастью, мы видим столько примеров за границею; к этому и гг. профессора команда неплохая. Надзор за ними, и самый бдительный, необходим. Да внушит Сам Господь Бог силу и уменье исполнить новые обязанности, на вас возложенные, с успехом, то есть к полному удовольствию государя. Перекрестясь, принимайтесь смело за дело».

Итак, надзор, да еще бдительный, – вот совет цесаревича попечителю Московского университета, гимназий и пансионов. Совет вполне в духе батюшки, согласный с его направлением. Однако, считая верными мысли отца и о необходимости сильного государства и о решающей роли в делах высших лиц, Александр Николаевич вкладывал в них иное содержание. Сильное государство не обязательно должно быть полицейским государством, высшие администраторы определяют выполнение царской воли, так надобно поставить новых лиц. Когда он станет царем, он поведет дело иначе. Первое – призвать не просто верных, но – знающих… Однако до этого было еще далеко.

Николай Павлович не раз одергивал сына. В 1849 году на заседании Государственного Совета рассматривался вопрос об испрошении графом Клейнмихелем высочайшего повеления, существенно ограничивающего на некоторое время сферу деятельности министра внутренних дел графа Перовского. Члены Государственного Совета оттягивали принятие решения по столь щекотливому вопросу. Надо бы поддержать министра против нелюбимого всеми Клейнмихеля, да последний был в большой милости и близок к государю. Тогда цесаревич предложил просить императора о подтверждении министрам и главноуправляющим, чтобы по делам, касающимся нескольких ведомств, высочайшее повеление испрашивалось не иначе как по надлежащему между ними соглашению. Тем самым, сообразили члены Государственного Совета, уменьшалась возможность односторонних личных докладов любимцев, прежде всего графа Петра Андреевича.

Николай Павлович согласился с мнением наследника, но приказал не записывать его в журнал Государственного Совета, а оформить как повеление, непосредственно данное государем. Казалось бы, такая малость – что прибавит это повеление к тысячам данных им ранее? Но император вдруг безрассудно обиделся на прыткого сынка. Он ревниво охранял не только свою власть, но и личный престиж свой.

Александр давно понял, что его самостоятельность в государственных делах мнимая и жестко ограниченная той же самодержавной волей, что и у министров, генералов, дворян, мешан и крестьян империи. Иначе и быть не могло.

Первым серьезным дипломатическим поручением Александру Николаевичу стала поездка в Вену в 1849 году. Официально Николай Павлович послал сына с поздравлением к императору Францу Иосифу по случаю победы над мятежниками. Другим поводом была просьба о помиловании венгерским генералам, сдавшимся русским войскам, участвовавшим в подавлении восстания венгров. По воспоминаниям современников, война, предпринятая императором для помощи австрийскому союзнику, была непопулярна в России. Офицеры и солдаты оказывали внимание пленным и раненым венграм и были холодны с австрийцами.

Привычно нося военный мундир, Александр, однако, ни разу не был в бою. Впервые такая возможность представилась ему в октябре 1850 года на Кавказе. Осматривая как-то в качестве командующего гвардейским и гренадерским корпусами передовые позиции войск, он увидел группу чеченцев и, не раздумывая, поскакал на них. Раздалось два-три выстрела, чеченцы быстро скрылись, но эта стычка дала возможность представить великого князя к боевому ордену – Св. Георгию 4-й степени, который вручается не по должности или званию, а только за личную храбрость. Александру это было особенно приятно, потому что младший Костя получил Георгиевский крест год назад из рук Паскевича за боевые отличия в Венгерской кампании.

Император послал навстречу сыну Сашу Паткуля, ставшего его адъютантом. Друг детства должен был передать награду. Николай Павлович предупредил Паткуля: «Прежде чем вручишь крест, скажи, что я очень недоволен им: наследник русского престола не имеет права рисковать, как он изволил это сделать: чуть не попал к горцам в плен».