могла, держалась подальше от мисс Фернивалл и миссис Старк, потому что боялась, – я знала, что от них, с их серыми, застывшими лицами и рассеянным взглядом, обращенным в мрачное прошлое, ничего хорошего ждать не приходится. Но даже и в страхе своем я вроде как испытывала жалость, по крайней мере к мисс Фернивалл. Едва ли глаза тех, кто канул в преисподнюю, выражали большее отчаяние, чем ее глаза. Под конец я стала даже сочувствовать ей, такой молчаливой, что каждое слово надо было вытаскивать из нее силой, – так сочувствовать, что начала молиться за нее, и я научила мисс Розамонд молиться за одну особу, совершившую смертный грех; но часто, дойдя до этих слов, она настораживалась, вставала с колен и говорила: «Я слышу, как плачет и жалуется моя маленькая девочка, ей очень плохо. О, давай пустим ее к нам, иначе она умрет!»

Однажды поздним вечером – уже после первого января, когда в долгой зиме наметился, как я надеялась, перелом, – в западной гостиной три раза прозвонил колокол, а это означало, что меня вызывают. Я не могла оставить мисс Розамонд одну, хотя она и спала, потому что старый лорд играл на сей раз еще неистовей, чем обычно, и я опасалась, как бы моя дорогая не проснулась и не услышала ребенка-призрака; увидеть его она не могла, потому что на такой случай я накрепко закрыла ставни. Поэтому я взяла ее с постели, накинула верхнюю одежду, оказавшуюся под рукой, и отнесла вниз в гостиную, где две леди сидели, как обычно, над своим гобеленом. Когда я вошла, они подняли на меня глаза, и миссис Старк изумленно спросила, зачем это я взяла мисс Розамонд из теплой постели и принесла сюда. Я начала шепотом: «Потому что боялась, что без меня ее будет выманивать из дому тот безумный ребенок в снегу», но она оборвала меня, бросив взгляд на мисс Фернивалл, и сказала, что мисс Фернивалл хочет, чтобы я переделала одну вещь, которую она сделала неправильно, и что сами они не могут распороть, так как плохо видят. Так что я положила мою душечку на диван и присела на табурет, ожесточившись против них и с опаской прислушиваясь к завываниям ветра.

Мисс Розамонд спала под эти звуки, несмотря на то что ветер не стихал, и мисс Фернивалл не обронила ни слова и ни разу не подняла головы, когда от его порывов дребезжали стекла. Вдруг она встала в полный рост и воздела руку, как будто призывая нас слушать.

– Я слышу голоса! – сказала она. – Я слышу ужасные крики. Это голос моего отца!

И в этот момент моя ненаглядная проснулась с внезапным испугом и вскрикнула:

– Моя маленькая девочка плачет, ой как она плачет!

Она попыталась вскочить, чтобы идти к ней, однако ноги ее запутались в одеяле, и я поймала ее; но оттого, что она слышала звуки, которые до нас не долетали, по телу у меня побежали мурашки. Звуки эти возникли через минуту-другую, окрепли и заполнили наши уши – теперь и мы услышали голоса и крики, а вовсе не зимний ветер, бушевавший окрест. Миссис Старк глянула на меня, а я на нее, но мы не осмелились и слова сказать. Внезапно мисс Фернивалл направилась к двери, вышла в прихожую, миновала западный коридор и открыла дверь в большую залу. Миссис Старк последовала за ней, и я не осмелилась остаться, хотя мое сердце прямо замирало от страха. Я покрепче обняла свою дорогую и вышла вместе с ними. В зале крики были еще громче – они раздавались из восточного крыла, все ближе и ближе… вот уже по ту сторону запертых дверей… вот уже прямо за ними. Затем я заметила, что большая бронзовая люстра как будто вся в свечах, хотя в зале был сумрак, и что в большом очаге яркий огонь, хотя он не давал тепла, и я содрогнулась от ужаса и еще тесней прижала к себе мое сокровище. Но как только я это сделала, восточная дверь затряслась и моя крошка вдруг стала вырываться из моих рук и закричала:

– Эстер, я должна идти! Там моя маленькая девочка, я слышу ее, она идет сюда! Пусти меня, Эстер!

Я изо всех сил держала ее, держала одной своей волей. Если бы я умерла, мои руки все равно обнимали бы ее, такая решимость была во мне. Мисс Фернивалл стояла и слушала, не обращая внимания на мою ненаглядную, а той уже удалось вырваться от меня, и я, встав на колени, едва ее удерживала, обняв за шею обеими руками, а она все стремилась куда-то, все кричала, чтобы ее отпустили.

И вдруг восточная дверь с треском распахнулась, как будто от неистового удара, и во всеохватном мистическом свете возникла фигура высокого старика с седыми волосами и мерцающими глазами. С видом омерзения он безжалостно вел перед собой гордую и прекрасную женщину, а за подол ее платья держалась маленькая девочка.

– О, Эстер, Эстер! – воскликнула мисс Розамонд. – Это та самая леди! Леди под остролистами! И моя маленькая девочка с ней. Эстер! Эстер! Пусти меня к ней – они зовут меня с собой. Я слышу их, слышу! Я должна идти!

И снова она судорожно забилась, пытаясь высвободиться, однако я сжимала ее все крепче и крепче, так что уже стала бояться причинить ей боль, но тут же решила, что лучше уж причиню ей боль, чем отпущу к тем ужасным призракам. Они прошли мимо к входной двери большой залы, за которой в нетерпеливом ожидании жертвы завывал ветер; но, не дойдя до нее, женщина обернулась к старику, и я увидела, что она на чем-то яростно настаивает, гордая и непреклонная; затем она дрогнула и в порыве жалости судорожно вскинула руки, чтобы защитить свое дитя, свою малютку, от костыля, которым замахнулся старик.

А в мисс Розамонд бушевали какие-то силы, превышавшие мои, она билась в моих руках и всхлипывала (потому что к этому времени была близка к обмороку):

– Они хотят, чтобы я пошла с ними в горы, – они зовут меня с собой. О, моя маленькая девочка! Я бы пошла, но злая, жестокая Эстер крепко держит меня.

Однако при виде поднятого костыля она лишилась чувств, и я возблагодарила за это Господа. В тот момент, когда высокий старик – волосы его струились, словно от печной тяги, – собирался ударить маленького съежившегося ребенка, мисс Фернивалл, та самая старая женщина подле меня, воскликнула: «О Господи, Господи, спаси малое невинное