ее судьбе, то Киё непременно должна почувствовать это. А раз почувствует, то к чему письмо? Если ничего не писать, она подумает, что я живу благополучно. Письма нужно писать, когда кто-нибудь помер, или заболел, или еще что-нибудь стряслось.

Хозяйский садик занимал примерно тридцать квадратных метров. Здесь не было хороших садовых деревьев, росло только одно мандариновое дерево, оно было выше ограды и служило как бы отличительной приметой нашего дома. Возвращаясь, я всегда им любовался. Для меня, никогда не покидавшего Токио, видеть, как растут мандарины, было в диковину. Зеленые плоды, постепенно созревая, станут желтыми, вот будет красота! Они и теперь уже наполовину пожелтели. Хозяйка говорила, что это очень сочные, вкусные мандарины. «Как поспеют, кушайте, сколько хотите», – сказала она. И я решил, что каждый день буду понемножку есть их. Недели за три можно вволю наесться. Вряд ли я уеду отсюда в течение этих трех недель.

Я думал о мандаринах, когда зашел «Дикобраз».

– Раз сегодня праздник, я решил, что мы с тобой отметим его, – объявил он, – вот я и купил говядины, – и, вытащив из рукава 48 сверток, он бросил его посреди комнаты.

Дома хозяйка кормила меня одним сладким картофелем да соевым творогом, а посещать закусочные, как известно, было запрещено. Словом, я сказал: «Прекрасно», быстренько взял у своей старухи кастрюлю и немного сахара, и мы принялись готовить.

– Слушай-ка, – сказал «Дикобраз», уплетая за обе щеки мясо, – ты знаешь, что у «Красной рубашки» есть гейша, с которой он близок?

– Конечно, знаю. Это одна из тех, что приходили на банкет, когда провожали «Тыкву».

– Вот именно. Но я только теперь заподозрил это, а ты прямо молодец, сразу догадался! – одобрительно сказал «Дикобраз». – И ведь надо же, – продолжал он, – через два слова в третье говорит о «достоинстве человека» да о «духовных радостях», сам же, оказывается, с гейшами путается! Вот дрянь-то. Хоть бы он другим не мешал развлекаться, так еще куда ни шло, а то, смотри, – если ты, например, зашел разок поесть гречневой лапши или рисовых лепешек, так он уже кричит, что это подрывает порядок и дисциплину, да еще через директора действует! Верно ведь?

– Н-да. По его мнению, покупать гейшу – это, наверно, духовные радости, а, скажем, тэмпура или лепешки – это чувственные наслаждения! Ну, если его наслаждения духовные, то нечего ему и скрывать это. А то что ж такое? Близкая ему гейша входит, а он тут же срывается с места и убегает! Всегда готов обманывать всех кругом. Гадость какая! А скажи ему что-нибудь, он сейчас начнет туману напускать: то примется говорить о русской литературе, то скажет, что хокку и синтайси 49 – названые братья, или еще что-нибудь в этом роде. Это слизняк, а не мужчина. Слушай, да ведь мясо-то недоварено. Поешь, а потом еще солитер заведется.

– Ну да? Э, ладно, сойдет! Знаешь, я слыхал, что «Красная рубашка» тайком ходит в тот городок, где источники, и там в «Кадоя» встречается со своей гейшей.

– В «Кадоя»? В той гостинице?

– Вот-вот! Там такая гостиница с ресторанчиком. Давай-ка накроем его с поличным! Выследим, когда он придет туда с гейшей, тут его и прижмем к стенке, а?

– Выследить? Так это нужно будет дежурить ночью?

– Не доходя «Кадоя», есть еще гостиница, называется «Масуя». Займем там на втором этаже комнату, чтоб выходила на улицу и оттуда будем наблюдать через окошечко в сёдзи 50.

– А придет ли он, когда мы будем оттуда смотреть?

– Придет наверно. Хотя за один вечер, это, пожалуй, не удастся. Надо быть готовыми сидеть там недели две!

– Этак совсем вымотаешься. Когда у меня отец помирал, я одну неделю не спал, ухаживал за ним, так потом ходил как в тумане, из сил выбился.

– Ну, устанем немного, подумаешь, беда! Зато, когда застигнем эту каналью на месте преступления, я сам устрою ему небесную кару!

– Очень хорошо! А я помогу. Что ж, давай с сегодняшнего вечера начнем.

– Нет, сегодня не выйдет, надо ведь еще условиться в гостинице «Масуя».

– А когда же?

– В самое ближайшее время. А ты, как только я тебе сообщу, приходи помогать.

– Ладно, я в любой момент приду. На выдумки я не мастер, но ежели драться – тут я быстро соображаю.

Пока мы с «Дикобразом» оживленно строили планы посрамления «Красной рубашки», вошла хозяйка.

– Там пришел один школьник, спрашивает господина Хотта. Выйдите к нему, пожалуйста. Он только что был у вас, но не застал вас дома и пришел сюда, – говорила она, почтительно стоя у порога в ожидании ответа «Дикобраза».

– Вот как? – сказал «Дикобраз». Он вышел на крыльцо и быстро вернулся обратно.

– Слушай-ка, – сказал он, – этот школьник просит меня пойти посмотреть праздничное гулянье. Он говорит, что сегодня будут выступать танцоры из Коти, их много сюда понаехало; наверно, это будут такие пляски, какие не всегда увидишь. Давай пойдем вместе, – предложил мне «Дикобраз», которому, видимо, очень захотелось пойти.

Танцев я и в Токио достаточно нагляделся. Каждый год во время праздника в честь бога войны Хатимана на улицы Токио вывозили передвижные эстрады для танцев, так что этого я уже много видел. У меня не было особой охоты смотреть какие-то дурацкие пляски, но так как приглашал «Дикобраз», то меня невольно тоже потянуло пойти, и мы вышли вместе.

«Кто же пришел звать «Дикобраза»? – подумал я. Оказывается, младший брат «Красной рубашки»! Занятно!

На площади, где устраивалось гулянье, там и сям виднелись длинные, в несколько рядов, знамена, не то как во время состязаний по борьбе, не то как на буддийском празднике в храме Хоммондзи; повсюду мелькали необычайно оживлявшие небо флаги всех стран мира, перекинутые с каната на канат, с одной натянутой веревки на другую. На восточном краю площади за одну ночь был сооружен помост, – здесь, как нам сказали, и должны происходить эти, как их, пляски Коти. Справа, метрах в пятидесяти от помоста, за бамбуковой загородкой, были выставлены декоративные растения в вазах. Все с восторгом смотрели на них. А ведь это сущая нелепость! Восхищаться тем, что травам и бамбуку придали такие неестественные изгибы, все равно что похваляться, например, горбатым любовником или хромым мужем.

На другой стороне площади, против сцены, беспрерывно пускали фейерверки. Среди ракет взвился аэростат, на нем было написано: «Империя – банзай!» Аэростат пролетел над соснами и опустился во двор казармы. Затем раздался треск, и темный шар, врезаясь в осеннее небо, с шипением взлетел вверх, потом он с шумом разорвался над моей головой, голубоватый дым раскинулся, как зонтик, и, постепенно расплываясь, растаял в воздухе. Снова поднялся аэростат, на этот раз на нем была надпись белым по красному: «Армия и флот – банзай!»