В завороженных молчанием старых домах угадывается былой уклад жизни: внизу склады, амбары и конторы — вверху хоромы, по фасаду парадные покои с мебелью в чехлах, навощенными полами, с ковровыми дорожками по ним, с люстрой в кисейном чехле в зале, с портретом архиерея или лихо скачущего на коне генерала над неуклюжим диваном красного дерева. А окнами во двор — жилые помещения-спальни, уставленные киотами и комодами, кладовки с окованными сундуками и укладками. При каждой усадьбе еще частью видны, частью угадываются хозяйственные постройки, начиная с бани и кончая собачьей конурой. Но вымерли при старых домах даже сторожевые псы...

Подобные постройки встречаются и на других улицах города. По ним видно, как купечество восприняло дворянский стиль жизни еще в начале XIX столетия. На главной улице сохранился дом купцов Серебренниковых. Он оставался в роду владельцев со времен своего построения и поэтому, несмотря на разорение последних лет, является любопытным живым музеем старомодного купеческого быта. Среди прочих подобных ему зданий в Угличе дом Серебренниковых выделяется своей выходящей во двор полуротондой. Казалось бы — здесь место для зала... Однако все помещение занято лестницей. Одна из наиболее любопытных комнат этого старого купеческого жилища находится в мезонине. Невысокая, она вся по стенам своим расписана примитивными фресками. Здесь по популярным лубкам, заимствованным из “Невского альманаха”[62], изображены две народные песни, переложенные Пушкиным, — “Соловей мой, соловей” и “Под вечер осени ненастной". Так как, однако, по семейным традициям эта комната всегда отводилась новобрачным, то фигуру героини, обманутой девушки с ребенком, стерли, руководствуясь побуждениями целомудренной морали. И невольно вспоминается венецианское Палаццо Дожей с затертым портретом Марино Фальеро[63] или плафон в Остафьеве, где князь Вяземский изобразил всех своих любовниц, себя и жену, потребовавшую, однако, замазать свое изображение, не пожелав оставаться в обществе дам полусвета[64]. Так по-своему заботились люди о будущем, стараясь затуманить суждения истории... На другой стене комнаты против окна написана набережная города Рыбинска. В этой фреске живет еще уцелевшее формотворчество русской иконы, в ней все дышит неискушенным примитивизмом. Вдоль условно переданных домов и колоколен по гребням волн плывут, ныряя и покачиваясь, струги, подобные тем, что некогда скользили по русским рекам, струги, изображенные Рерихом в его варяжских сказках...

И в этом доме, где теплится еще старый быт, доживает свои дни множество старых вещей. Мебель, какой-то причудливый восьмигранный самовар, старые, наивной кистью написанные портреты, даже платья сохранились у последних владельцев. Настолько консервативными оказались традиции, что даже в годы страшного голода все же уцелели они как своеобразные реликвии былого. В бельэтаже дома сохранилась спальня хозяйки дома — спальня "мамаши". Здесь стоит тяжелая мебель красного дерева николаевского ампира — кресла, громадная кровать за ширмами, высокий комод-туалет с зеркалом, по сторонам которого стоят букеты восковых цветов под стеклянными колпаками. Шкафчик со старинным фарфором, киот также красного дерева с многочисленными семейными образами, наконец, гусли и краснощековская гитара[65], на которых не разучились еще играть последние представители рода, — все это создает своеобразное, непередаваемое впечатление...

Дом Серебренниковых не единственный в Угличе, наперекор событиям донесший до наших дней остатки старого своего быта. На той же главной улице города двухэтажный каменный особняк с колоннами сохранил зал, расписанный медальонами с портретами знаменитых людей, зал, украшенный разрисованными “ампирными” печами, сохранивший на стенах старые копии с картин столь популярных в свое время Греза и К.-Ж. Верне, этих двух французских живописцев, столь созвучных Дидро и Б. де Сент-Пьеру. И во многих других домах Углича можно найти росписи на потолках и стенах, мебель ореховую и красного дерева, фарфоровые куклы, картинки, расшитые шерстями, с турками, албанцами и левантинскими* (* левантинские — восточные, от слова “Левант" — общее название стран восточного побережья Средиземноморья, Ближнего Востока.) красавицами, стекло, где золотом выведены на гранях модные пейзажи и руины, стекло, верно, изготавливавшееся где-то по соседству, и множество других теперь никому не нужных вещиц.

Купеческие дома, разумеется, преобладают. Среди них самый старый — двухэтажный, с барочными наличниками середины XVIII века в одном из ответвляющихся от главной улицы переулков. Кое-где видны и дворянские дома-усадьбы. Один из них, откровенно деревянный, с белыми оштукатуренными колоннами, охватывающими и мезонин, украшен типичными воротами, охраняемыми косматыми львами. Против Углича, на левом берегу Волги, раскинулась уже вполне загородная усадьба — Григорьевское. Длинный белый дом XVIII века, испорченный более поздними пристройками и заброшенный уже давно своими последними владельцами, занят теперь лечебницей для душевнобольных. В нем осталось кое-что из росписей и отделок дверей, но уже нет затейливой “китайской” комнаты, некогда отделанной во вкусе немудреной провинциальной экзотики. О прошлом переговариваются, раскачиваясь сучьями, липы старого парка, заключенного в прямоугольник ограды. На одном углу ее полуразрушенный каменный грот-беседка в виде круглой башни и двух образующих угол помещений со стрельчатыми окнами. За валом расстилаются луга, мирно пасутся стада и пастух играет на свирели. Ведь именно так должно быть в Угличе, городе-музее, городе анахронизмов, городе, завороженном прошлым.

Неподалеку от Григорьевского усадьба “Березки”. Название как нельзя более подходит к месту. Небольшой парк перед домом — березовый; березовая прямая аллея ведет от дома по склону пригорка до границы сада, где, как обычно, вал и ров. Золотые листья застыли неподвижно на ветвях в тишине серого осеннего дня, пахнущего грибами и прелью, дорожка и трава куртин осыпана ими, и кажется на мгновение, что падает на них желто-золотой солнечный луч. Дом в усадьбе двухэтажный деревянный. Оба этажа садового фасада украшают галереи-балконы с редко поставленными столбами-колоннами, отдаленно напоминающими Камеронову галерею в Царском Селе и террасу разрушенной Строгановской дачи в Петербурге. В треугольном фронтоне — полуциркульное окно. Здесь видно, как классика, возвращаясь снова к дереву, логически вызывает к жизни конструктивные и декоративные формы; кружки-украшения над каждой колонной не что иное, как маскировка приходящегося здесь стропила, его наружное выражение. Почти все окна забиты, кое-где ободрана обшивка стен. Та же картина и на дворовом фасаде, где пилястры поддерживают большое полуциркульное окно мезонина, облицованное дощечками, имитирующими каменную кладку. Два подъезда симметрично расположены здесь по краям дома. Так в глухой провинции отпечаталось нарядное мастерство Воронихина. Двор зарос лопухом и бурьяном, на нем разбит огород... Внутри обитаемы только две комнаты; житейский скарб перемешан с остатками былого убранства, и поэтому жалко-ободранными выглядят кресла и столы красного дерева, скорбно-сиротелым кажется виртовский flügel. Дочь последнего владельца