Ул не был наделен даром сообщать дурные новости. Он был, чудо былиин, не оратор. Недостаток слов с лихвой возмещал жестами и мимикой большого, монгольской лепки лица, щеки которого едва помещались на стандартной фотокарточке. Вот и в тот уже прошедший день, сообщая шнырам, среди которых была и Рина, что Долбушин остался в Межгрядье, Ул не подбирал особых слов.

– Чудо былиин. Тилль копыта отбросил, а Альберт-то Федорович-то того… – произнес он растерянно.

– Что «того»? – испугалась Рина.

– На двушке остался. Ко Второй гряде ушел!

Пару секунд шныры переваривали информацию. На Рину, к счастью, в этот миг никто не смотрел.

– Вот, дерево просил передать! Почему-то тебе! – вдруг вспомнил Ул, и в руках у Рины затрепетало крошечное деревце. В пальцах деревцу не нравилось. Оно активно выкручивалось, раздвигало их опорными корнями, а его исследующий тонкий корень рыскал в воздухе.

Из-за этого горе Рины получилось смазанным и недоумевающим. Как в войну, когда в похоронке писали: «Пропал без вести». Не знаешь, то ли плакать, то ли еще на что-то надеяться. «Ведь на двушке же он, не в болоте! И идет к гряде!» – думала Рина.

Рину очень выручал Сашка. Целыми днями они бродили по Копытову, а раза три в неделю выбирались в Москву. В Москве у Рины имелись свои излюбленные места – Измайловский парк, Серебряный Бор, Воробьевы горы, Кусково, Царицыно, Сокольники. У каждого из этих парков было свое лицо. Измайловский парк был царством сквозных, ведущих в никуда аллей. Крики играющих детей накладывались на звонки трамваев, и ездили мушкетеры-охранники на велосипедах. К каждому охраннику прилагалась дубинка, болтающаяся сбоку и напоминающая шпагу.

Царицыно – Рина немного его побаивалась – было таинственное, с дворцами и беседками, покрытыми изнутри и снаружи зловещими символами, из-за которых Екатерина II когда-то отказалась здесь жить, бросив Царицыно недостроенным. В Москве Царицыно считалось исконной вотчиной вендов, где они то откалывались от пнуйцев, то примыкали к ним, то подкарауливали миражистов, но насмерть бились с берсерками. В этом плане с Царицыном могла конкурировать только Болотная площадь с ее памятником маньякам и кривыми железными мостиками, на которых тоннами висели замки. Сашка обожал разглядывать их, удивляясь великому многообразию производимых замков, которые никогда не повторялись.

– Давай и мы повесим здесь замок нашей любви! – предложил Сашка.

– Ни за что! – содрогнулась Рина. – Замок любви – это как утюг первой встречи. Звучит кошмарно.

Сокольники был парк немного попсовый, но милый. Особую ценность он приобретал зимой, когда здесь открывался каток и маленький снегоуборочный трактор, нарезая круги, высоким фонтаном выплевывал снег.

Серебряный Бор считался местом, где собирались городские сумасшедшие. Здесь вечно паслись какие-то непонятные нудисты из форта Белдо, окружавшие себя магическим кругом из шишек, инкубаторы и маги, а шныры, зная эту особенность, оставляли там отсекающие закладки.

Воробьевы горы были местом спортсменов и влюбленных парочек. Влюбленные парочки грелись у кофейных автоматов или бродили у самой реки. Девушка обычно шла по парапету, а молодой человек, придерживая ее за руку, играл в игру «Последний раз спасаю!». Временами даже действительно спасал. Еще на Воробьевых был метромост. Рина с Сашкой любили стоять под ним и слушать грохот поездов.

При каждом грохоте Сашка целовал Рину.

– Почему раз в четыре минуты?

– Интервал такой… Это не считается, это встречка пошла. А теперь через четыре пятьдесят одну! – говорил Сашка, глядя на часы.

– О! Отлично! Тогда я успею выпить кофе! – обрадовалась Рина, но с кофейным автоматом вышла незадача. Что-то спуталось в его электронных мозгах. Проглотив монетки, автомат растерялся, долго бурчал, что-то сам себе доказывая, после чего вылил кофе в пространство, не выдав стаканчика.

Пришлось идти в кафе. Кафе было летнее, но с наступлением осени его прошнуровали брезентом и поставили три тепловые пушки. Выглядели они так грозно, словно из посетителей тут собирались готовить шаурму. Тетенька из кафе оказалась очень милой. Правда, кофе у нее закончился, но она предложила чай. Вначале с минуту пальцами выуживала из пластикового стаканчика волосок, потом две минуты извинялась за холод и предлагала включить четвертую тепловую пушку. Сашка торопливо отказался. Уже больше года он жил то на игольном заводе, то в лесу под Копытовом, где единственной тепловой пушкой было солнце, а единственным душем – ручей, в русле которого он выложил себе из камней ванну.

– Какая душевная женщина! – шепнул он Рине.

Рина грела руки о стаканчик. Слово «душевность» она не любила. В нем было что-то сахарное. Душевность меняется под влиянием внешних обстоятельств, чуть ли не погоды. Когда человеку хорошо, он по сорок раз здоровается. А как дождь и давление – в клочья тебя разорвать готов.

Рина улыбнулась. Сашка, несмотря на свою брутальность и попытки в подражание Родиону бриться ножом, отличался сентиментальностью. Причем сентиментальность у него была забавная. Сашка вполне мог перепостить у себя на стене в соцсети слезовышибательную историю про потерявшуюся кошечку, которая нуждается в лечении. Причем Сашка жил в Подмосковье, а кошка потерялась где-то в Красноярске. А еще Сашка обожал изречения и сентенции на тему «Что такое любовь?», «Что такое счастье?», «Что такое настоящий мужчина?». Рина же давно уже поняла, что сложных объяснений в жизни искать не надо. Объяснения всегда просты. Лень – не лень, смог – не смог, захотел – не захотел, побоялся – не побоялся. Усложняют, только когда хотят кого-то запутать или запутаться сами. Каждый этап жизни – это как игра-квест, где нужно найти выход. Все ищут в сложных местах, ключ же обычно просто тупо лежит на столе. Проявление любви – всегда в заботе. Там, где отсутствует забота, отсутствует и любовь.

– Приятная женщина, – согласилась Рина, обнаружив, что Сашка до сих пор ждет ответа. – Интересно, а в старый чайный пакетик она кипяточку подольет? Подлила? Отлично! Можно возвращаться под мост и дальше встречать поезда.

* * *

На другой день Рина сидела в библиотеке ШНыра и вертела на столе копеечную игрушку из пластика – Обезьяна, которого подарил ей когда-то папа. Давно забыла Рина Обезьяна, а тут вынырнул откуда-то из детства, чтобы ее утешить. Крошечная конфета присохла внутри, вроде как осколок прошлого, свидетель былого счастья. Не давая себе соскользнуть в тоску, Рина сердито дернула головой.