— Которая хотела его покалечить, да. Но он сразу включился в нашу борьбу. Он сочувствовал полякам. Он дышал с нами одним воздухом. И я даже не думала, что течение жизни прибьёт его к большевикам. Да ещё и с такими взглядами. Вся эта изнеженность и наивность из него так и не выветрилась. Как и из тебя видимо.

— Себя я защищать не буду. Но Феликс правда хороший парень. Да, может он где-то наивен и не видит, как делаются настоящие дела. Он не может пожертвовать человеком ради того, чтобы выполнить свою задачу. Не способен пересечь черту морали. Но разве это не прекрасно? Разве мир не был бы лучшим местом, если бы таких людей было бы много? Таким как мы не пришлось бы делать то, что нас заставляет жизнь. Просто потому, что все относились бы друг к другу по-человечески. Он поэтому и начал сопереживать вашему движению в девятьсот пятом. Потому что своими глазами увидел в вас людей с мечтой о доме, а не "своих" подданых, которые вырываются из-под "его" царского сапога. Он видит благородные мотивы в большевиках и потому содействует им. Разве он не имеет права верить в то, что Ленин делает верное дело? Разве мы изначально боролись не за то, чтобы каждый мог выбрать свою судьбу и веру сам, а не следовать указкам господ во фраках?

— Мне гораздо больше нравилось, когда мы все были эсерами и сотрудничали с анархистами. А сейчас…

— Сейчас ты решила, что с польскими националистами и этим вашим Обществом тебе по пути больше, чем с нами? Ты имеешь право так считать. Имеешь право думать, что лучше будет сохранить рай маленькой Польши. Но я охотнее умру во Всемирной Рабочей Республике, чем в раю маленькой Польши. Это моё желание. Чтобы справедливость и свобода была не только для моего народа, но и для всех прочих. Ради этого я убиваю. И, что многим важнее, ради этого я всё ещё живу. Ты тогда ушла очень невовремя, знаешь ли. Я потерял кучу своих товарищей.

— По вашей же глупости.

— По большой несправедливости. Может, грабить банкиров и прочих богачей это не слишком правильно, но разве за это надо вешать? Разве заслужили эти бедняки, гнущие спину по пятнадцать часов в день того, чтобы богачи их убивали? Просто за то, что у них забрали маленькую часть несметных богатств?

— С этим я согласна. И я не защищаю богачей. Я просто не люблю большевиков. Они слишком…

— Я понял, что ты имеешь в виду. Просто… Мне на самом деле тебя не хватает. Мы были отличными друзьями. — сказав это, он раздосадовано стукнул по настилу сцены.

— Мы были больше, чем друзьями. — я посмотрела в его хитрые, койотские глаза.

В них была какая-то непонятная мне грусть, скрытая где-то в глубинах зрачка. И я вдруг подумала… А может? Ну… сама не понимая почему, я потянулась губами к его лицу. Мне вдруг страстно захотелось его поцеловать. Как раньше. Как было до всего этого. Может, всё ещё можно вернуть?

Но он, заметив, что я хочу сделать, вдруг отстранился от меня, покраснел и смущённо сказал:

— Ох-хо, я… Нет, я не могу, Мари, не могу. Не теперь.

Я была раздосадована и разбита:

— Многое изменилось за пятнадцать лет?

— Слишком многое. Некоторые вещи… тебе просто не понять. Потому что я сам изменился. Поэтому я не имел в виду…

— Ох… Это…

— Да… — он нервно почесал затылок, а затем добавил, — Я всё ещё рад тебе, как боевой подруге. И мне греет душу, что мы снова работаем вместе. Это…

— Больше не надо ничего говорить.

Некоторые вещи становятся понятны без слов. Иногда молчание скажет намного больше, чем любые метафоры и слова. Несмотря на то, что Йозеф изменился… Мы всё ещё понимали друг друга. Мы всё ещё могли общаться без использования речи. Может быть, в этом наша трагедия? Трагедия, которой был воздвигнут памятник-театр?

Внезапно, двери в зал, расположенные прямо напротив сцены, распахнулись и внутрь ввалилось с добрый десяток человек. Впереди шёл Щёткин, всё такой же, каким я его помнила: наглый и надменный мул, с изуродованными, посиневшими от проклятия, кистями. Он всё-таки решился прийти на встречу, которая ему была назначена.

— Мы думали, что договорились по поводу встречи с глазу на глаз! — крикнула я толпе, ощетинившейся дулами винтовок.

— Вы считаете меня дураком? — прокричал в ответ Щёткин, — Вы думаете, что если работаете, с Мартином, то я про вас ничего не узнаю? Не изучу вас заранее?

— Мы тоже кое-что о тебе узнали. — сказал Йозеф, поднимаясь на ноги, — Кое-что из того, что ты умеешь. Ну и, разумеется, что ты за человек. Я бы не назвал тебя дураком. Но вот отъявленным ревизионистом… вполне. Может быть, даже любителем Бернштейна.

— Ха! Ну и чушь! Кто из нас ещё ревизия? Это ты, кажется, водишься с эсеркой и считаешь децистов свойской компанией!

— Ты считаешь демократический централизм чем-то плохим? Что ж, ты можешь не верить, но у меня есть среди них друг, который доброжелательно выдал ордер на твой арест. За контрреволюционные связи с Обществом. — Йозеф хлопнул в ладоши, и со второго яруса театральных балконов показались прятавшиеся агенты ЧК.

Щёткин, со своей петроградской компанией, оказался в меньшинстве, под прицелами людей из Особого отдела.

— И не стыдно тебе использовать ЧК в политической борьбе внутри Общества? — спросил мул, — Ради поддержки кого? Мартина? Ты хоть понимаешь, ради кого рискуешь?

— Он нам уже пару раз помог. А кроме того, собирается разрушить эту вашу тайную организацию изнутри. Мне этого достаточно. И я не побоюсь приказать открыть огонь по тебе. С полной санкции Дзержинского.

— Тогда мои люди будут стрелять по тебе.

— Получается, что мы в патовой ситуации. Наши способности ведь тоже не имеют особого смысла в этой борьбе верно? С этим твоим даром Мидаса, позволяющим мгновенно замораживать материю при контакте, ты сможешь удерживать и мой рывок, и взрыв моей дорогой подруги. Пока у самого руки не отвалятся, верно?

— Мартин рассказал? Да, чтобы не умереть от ваших сил, придётся очень долго держать вас замороженными. И ты, и я, явно потеряем много времени. Которое сейчас не можем терять.

— Именно, поэтому я предлагаю более мужской выход из ситуации. Мы будем стреляться.

— Решил повторить судьбу поэтов-классиков?

— Хочу, чтобы ты её повторил. Давай,