там, где разнообразные виды осваивают существенно разнящиеся ниши. Представьте себе два сценария: в первом два вида растений совсем чуть-чуть различаются по устойчивости к засухе и наводнениям, а во втором один вид растений хорошо переносит засуху, в то время как другой с легкостью переживает избыток влаги. Во втором случае портфельный эффект оказывается более выраженным.

Второе объяснение связано с конкуренцией. Оно предполагает, что любой вид, способный освоиться в новой среде, не просто выживает, но и забирает ресурсы, которыми пользовались другие виды. Можно представить, как это происходит. Вот начался первый год. В новых условиях, вероятнее всего, выживут виды, обладающие набором характеристик, которые отвечают этим условиям. На второй год они, выжив, размножатся и займут часть земли, на которой раньше росли другие. Продолжая биржевую аналогию, можно сказать, что виды, занимающие разные ниши, но в чем-то конкурирующие, отчасти похожи на инвестиции в акции двух компаний, одна из которых производит солнечные панели, а другая добывает уголь. Они по-разному реагируют на экономические и социальные изменения, но, когда одна слабеет, перед другой открываются новые возможности. Для того чтобы проявились последствия конкуренции, требуется время; поэтому конкуренция скажется скорее на пластичности экосистем, а не на их устойчивости.

В конце концов, в 2005 году, спустя 10 лет после запуска эксперимента, Тилман сравнил влияние видового разнообразия на устойчивость растительных сообществ на больших площадках. Как и в предыдущей серии опытов, он обнаружил, что на участках, где росло больше видов, от года к году происходило меньше перемен, обусловленных причудами климата и другими факторами{114}. Даже если один из обитавших здесь видов уступал той или иной конкретной напасти, остальным удавалось выстоять. Потери смягчал буфер – более представительный «портфель видов». Скажем, в засушливые годы чахли те виды, которые плохо переносят засуху, но зато засухоустойчивые виды выживали. При нашествиях паразитов погибали только некоторые виды, а всем прочим удавалось уцелеть. А вот на участках, которые были освоены всего несколькими видами или вообще одним, такого буфера не было. Некоторые участки со скудным разнообразием могли преуспеть, столкнувшись с конкретной проблемой (например, участки, где росли теплостойкие виды, хорошо переносили сушь), но в среднем дела у них шли намного хуже. И наконец, если трудные времена затягивались, особое значение приобретала конкуренция. Так, более засухоустойчивые виды захватывали землю, раньше занятую видами, менее резистентными к недостатку влаги.

Желая разобраться в причинах и следствиях природных явлений, экологи проводят эксперименты. В них один-два фактора варьируют под контролем экспериментатора, а остальные условия сохраняются одинаковыми; экспериментируют на заброшенных полях, в прудах или же, если пруды слишком велики, в детских бассейнах с посаженными туда водорослями и, скажем, головастиками. По смыслу каждый экологический эксперимент – это микрокосм целого мира, макрокосма. Экологи разглядывают свои микрокосмы, крошечные вселенные. Они подкручивают те или иные параметры, меняя кусочки живого мира местами, а затем смотрят, что получается. Если все пойдет как надо, то выводы из экспериментов можно будет экстраполировать на реальный, большой мир – и тогда он предстанет в новом свете. И пусть Тилман был счастлив возделывать свои квадратные делянки с травами и цветами, разглядывать, какие, когда и с какой скоростью выросли растения, но при этом он держал в уме, что осмысляет весь живой мир в целом. Он хотел выяснить, станут ли его квадратики более устойчивыми, если обеспечить на них разнообразие растительных видов. Однако результаты этих изысканий он использовал для того, чтобы спрогнозировать, обнаружат ли столь же примечательную устойчивость крупные ландшафты или даже целые страны с более высоким растительным разнообразием. Ответить можно в конечном счете только на первый вопрос, хотя запрос на такое исследование выдается вторым. Более того, первый нередко становится столь всеохватным и настолько зримо отсылает к большому миру, что о втором в итоге даже не вспоминают и уж тем более не пытаются в нем разобраться. Впрочем, в каком-то смысле каждый из участков Тилмана – микрокосмов, засеянных бо́льшим или меньшим числом видов, – представал аналогом чего-то большего: луга, леса или целой страны.

Если распространить выводы Тилмана на более широкий контекст, то можно спрогнозировать, что леса, которым присуще разнообразие, будут менее восприимчивы к нашествиям вредителей. Кроме того, они должны оказаться более устойчивыми и в среднем более производительными. По-видимому, так оно и есть – по крайней мере, для лесов умеренной зоны Японии{115}. Страны с более разнообразными лесами также получают от своих лесных массивов больше благ: среди них и очищение воды, и опыление, и очищение атмосферы от углекислого газа, и многое другое. В свою очередь, страны с более разнообразным травяным покровом будут менее подвержены внезапным переменам утилизации углекислого газа луговой растительностью – и тем самым смягчат изменение климата{116}. Как это ни удивительно, но на сегодняшний день протестированы лишь некоторые из подобных прогнозов, причем проверки обычно проводились в небольших масштабах – на конкретных участках обитаемой среды, а не в регионах или государствах.

Есть и другой прогноз – вероятно, один из самых важных для нашего ближайшего будущего. Наработки Тилмана позволяют предположить, что страны, где произрастает больше видов сельскохозяйственных культур, будут менее подвержены общим по стране спадам урожайности и, соответственно, социальным последствиям подобных кризисов – то есть они в принципе более устойчивы. Эта устойчивость в сочетании с пластичностью обеспечит стабильность снабжения продовольствием.

В свете открытий, совершенных Тилманом, можно переосмыслить мировое сельское хозяйство, хотя это непростая задача. Полезно было бы исследовать, как диверсификация посевов сказывается на урожайности в масштабах отдельных стран. Но по состоянию на 2019 год этим пока никто не занялся. Такая задача, впрочем, могла бы увлечь экономистов-климатологов, которые собрали огромные базы данных о воздействии меняющегося климата на общества. Проблема, однако, в том, что исследования, опирающиеся на эти базы, например работы экономиста-климатолога Соломона Сяна, описанные в главе 5, фокусируются обычно либо на отдельных элементах современных социумов (скажем, на каких-то городах или даже зданиях), либо же на древних обществах. Исследования древних систем теоретически могут позволить проверить на состоятельность связь между разнообразием зерновых культур и устойчивостью обществ или их деградацией. Но данные о разнообразии посевов добывать трудно, а та информация, которую удается собрать, зачастую оказывается спорной. (Как-то раз мне пришлось целое утро участвовать в дискуссии на тему: «Зависели ли майя от кукурузы на самом деле?») А еще для обществ, которые рассматривали Сян и другие экономисты-климатологи, воздействие климатических сдвигов, по-видимому, не зависело от специфики общественного устройства. Сегодня, как и прежде, когда климат меняется, человеческие общества страдают от последствий этих изменений. Как сказал Сян в нашем телефонном разговоре, «мы снова и снова видим одно и то же: то или иное общество главенствует и процветает, а потом климат меняется, сельское хозяйство рушится, и весь социум терпит крах. Примеры – Ангкор-Ват в Камбодже, майя в Центральной Америке…»

Выводы экономистов-климатологов, сделанные на основе исследований древних обществ, довольно неопределенны. Как, впрочем, и исследования современных социумов, живущих на границе ареала человеческой плотно населенной ниши, социумов, которые зависят от сельского хозяйства. На первый взгляд, весь массив подобных исследований не дает оснований считать разнообразие посевов сколько-нибудь существенным фактором. Не исключено, однако, что влияние древнего разнообразия полевых культур спустя столько времени попросту не просматривается. Возможно, оно и принесло пользу каким-то прошлым обществам, позволив им жить лучше, но их относительный успех был перемолот жерновами времени.

Вместе с тем, поскольку выводы Тилмана вполне однозначны, мы могли бы руководствоваться его выкладками, не обращая внимания на прошлое и руководствуясь лишь перспективой сегодняшнего дня. Скажем, можно призвать регионы или страны к разработке систем, благоприятствующих культивации более разнообразных культур, – чтобы обеспечить пищевую устойчивость и тем самым снизить риск голода, насилия, нестабильности, следующих за крахом аграрной системы. Но переход от маленьких экспериментальных участков в Миннесоте к целому миру стал бы поистине великим скачком – ведь то, что работало на заброшенном поле, может не сработать в рамках региона, не говоря уже о стране или континенте.

К счастью, Тилман нашел способ проверить свои гипотезы в самых широких масштабах. Дельфина Ренар,