Однако теперь почти никто из нас не живет как прежде. Средства производства, от которых зависит наше выживание, больше не в наших руках. Мы не выращиваем и не добываем себе пищу. Мы не строим себе дома. Мы не сооружаем системы транспорта, образования или переработки мусора, от которых зависим, – по крайней мере, мы не делаем всего этого индивидуально. Большинство из нас с подобными задачами не справилось бы – и не только из-за того, что мы потеряли эти умения, но и потому, что теперь мы живем в городах. В городских условиях мы полагаемся на специально разработанные системы, призванные выполнять все эти задачи. Эти системы хоть и управляются людьми, но работают по правилам, которые порождают свой тип интеллекта, отличного от того, что рождается внутри человеческого мозга. И если размышлять о нашей коллективной способности реагировать на переменчивость и непредсказуемость будущего, то нужно сосредоточиваться не на собственном мозге, а на этом псевдоразумном функционировании наших частных и общественных институтов.

Можно вообразить, что институты, подобно животным, обладают разными типами интеллекта. Многие из них – возможно, даже большинство – сосредоточены на том, чтобы идеально (или хотя бы неплохо) решать одну-единственную узкую задачу. Для этого они владеют специализированными ноу-хау. На ту же модель ориентированы и университеты, и правительства. Эффективность подобных учреждений определяется в соотнесении с усредненными условиями их работы в последние несколько десятилетий, а иногда и больше. Или, как выразилась Бренда Ноуэлл, моя коллега из Университета Северной Каролины, изучающая реакции институтов на риски, «наши крупные публичные бюрократии, стараясь постоянно приспосабливаться к доминирующим действующим условиям среды, с течением времени видоизменяются структурно, культурно, разносторонне». Они специализируются в соответствии с «доминирующими действующими условиями среды» точно так же, как это делали приморские овсянки в своем мире болотной травы и соленых брызг. В подобных учреждениях любят поговорить о стабильности и специализации, упирая при этом на прошлый опыт. Произнося фразу «мы всегда так делали», их сотрудники подразумевают нечто такое, что «неизменно срабатывало». Иногда отсылки к прошлому предполагают не конкретное решение задачи, а сам подход к его поиску. Но даже в таком случае обращение к проверенному временем инструментарию исходит из того, что контексты «тогда» и «сейчас» достаточно близки, чтобы подход сработал. Однако, как писала Ноуэлл, в нестабильном мире «связь между предшествующими действиями и результатами в прошлом имеет лишь ограниченное отношение к текущей ситуации»{106}. Прежние причинно-следственные связи должны вытесняться новыми правилами. К сожалению, учреждения, привыкшие пользоваться автономными ноу-хау, крайне медленно внедряют новые принципы работы.

Институции иных типов умеют быть более гибкими. Они способны реагировать на изменение условий, опираясь на инновационный интеллект и переосмысление действительности. Но, откровенно говоря, довольно трудно припомнить хорошие примеры институтов, которые демонстрировали бы наличие изобретательного интеллекта. Наверное, это объяснимо. Наши нынешние институты – по крайней мере, большинство из них – вставали на ноги в десятилетия относительной стабильности. Например, глобальная экономика после Второй мировой войны развивалась вполне ровно. Но самое главное в том, что мы привыкли к устойчивости климата. В период эволюционного развития Homo erectus и Homo sapiens с их объемным мозгом климат Земли был предсказуемым в большей степени, чем почти в любой другой фазе за последние 100 млн лет. Сказанное особенно верно для последних 10 000 лет (см. голоцен на рис. 6.1) – эпохи, породившей земледелие, города и прочие основные атрибуты наших современных культур, а также запустившей «великое ускорение». Нам повезло: мы оказались под сенью стабильности, даже не осознавая, до какой степени нужно быть благодарными за это. Короче говоря, если большой мозг нашего вида эволюционировал в непредсказуемые и переменчивые времена, то наши институции формировали свои специализированные ноу-хау в тех достопамятных условиях стабильности, от которых ныне почти ничего не осталось.

Вероятно, кто-то ожидает, что даже в спокойные времена институты могли бы понемногу повышать готовность к предстоящим переменам, как это иногда делают птицы с большим мозгом, эволюционирующие в устойчивом климате. Такое, однако, случается редко; вероятно, причина в том, что гибкость и проницательность, которые ожидаются от институтов с инновационным интеллектом, обходятся, как и большой мозг у приматов, дорого. Одна из издержек, в частности, состоит в том, что одну и ту же задачу всякий раз приходится решать заново, вместо того чтобы идти по накатанной колее. «Мы уже знаем, как решать такую проблему, – говорит руководитель, – и потому не стоит это обсуждать». Ведь подобные обсуждения, мог бы добавить он, повлекут за собой расходование времени и зарплат – неизбежные затраты на то, чтобы остановиться, задуматься и пересмотреть устоявшиеся стереотипы. Теоретически издержки можно было бы снизить, если бы в саму систему и ее правила была заложена восприимчивость к переменам. Но даже при таком раскладе, как указывает Бренда Ноуэлл, нужно предусматривать затраты на отслеживание того, меняются ли условия, или они остаются стабильными. Более того, подчеркивает исследовательница, будущее может потребовать бдительности совершенно иного типа, нежели тот, что был актуален в прошлом.

Ворона всегда начеку. Она знает, когда пища скудеет, а зима суровеет. С приходом таких перемен ворона начинает изобретать что-то новое. Большие институты по самой своей природе не замечают подобных вещей. Между тем они должны отслеживать изменения и оставаться настороже; им надо глядеть в оба, чтобы не пропустить события, которые раньше случались лишь эпизодически. В цену подобной бдительности закладывается, что такого рода непредвиденности происходят крайне редко. В остальное время подготовка к ним требует затрат, которые особенно бросаются в глаза в квартальных отчетах. Пока нефтяная компания не столкнется с утечкой, принимаемые ею меры безопасности обрекают ее на огромные вложения и не приносят никакой выгоды. Пока активная зона ядерного реактора не расплавится, атомная электростанция впустую растрачивает деньги, обучая персонал на случай такой аварии. Или, если мы используем пример самой Бренды, пока пожарным не приходится тушить пожар небывалых масштабов, их подготовка к такому событию кажется едва ли не глупостью. Но, всматриваясь в грядущее, мы знаем достаточно, чтобы понимать: непостоянство вокруг нас будет только нарастать. А это усугубляет опасность игнорирования редких событий и перемен: ведь они будут происходить все чаще.

По завершении пандемии COVID-19 было бы полезно посмотреть, какого типа институты оказались наиболее подготовленными к тем рискам, которые принесла эта болезнь. Полезно, поскольку подобные пандемии, по прогнозам, будут происходить и дальше. Экологам, изучающим заболевания, не первый десяток лет известна истина: когда разрушение естественных экосистем сочетается с крупномасштабным сельскохозяйственным производством – или хотя бы просто с таким его элементом, как совместное содержание животных в тесных клетках, – а также с глобальной связностью человеческих популяций, обязательно появляются новые паразиты. Специалисты неоднократно предупреждали об этом. Они даже называли регионы, где возникновение подобных паразитов наиболее ожидаемо. В этом они были похожи на бейсболиста Бейба Рута, который заранее показывал, куда выбьет мяч[13]. Экологи объясняли, в какую именно точку мирового сообщества природа запустит новый вирус. Впрочем, главное даже не в том, что возрастет риск эпидемических заболеваний: гораздо чаще начнут возникать разнообразные проблемы самого широкого круга – потопы, засухи, периоды зноя и эпидемии. Так что дополнительные расходы на инновационный интеллект будут становиться все более оправданными.

Если мы хотим выжить в эпоху нестабильности, нашим обществам придется стать предприимчивыми и изобретательными. Каждый из нас может обращать внимание на признаки подобной изобретательности и на сдвиги, способствующие переходу к ней, – но одновременно мы должны подмечать и ее отсутствие, выделять те моменты, когда кто-то (или даже мы сами) говорит: «Вот как мы всегда поступали…» или «В такой ситуации мы обычно…».

Но есть и кое-что другое.

Когда вороны осваиваются в новых условиях при помощи изобретательного интеллекта, они изыскивают новые способы пропитания и привыкают к новой пище. По сути дела, они диверсифицируют свой рацион: даже если вид, которым они питаются, становится редким, на смену ему должен прийти какой-нибудь другой распространенный вид. Мы тоже способны задействовать буфер,